Янис Ниедре: И ветры гуляют на пепелищах…

Из троих путников тот, кого назвали Юргисом-поповичем, был не только самым видным, но и моложе прочих. Молодец в жениховской поре. Темный плащ и рысья шапка оттеняют его рыжебородое, обветренное лицо с прямым, расширяющимся книзу косом и острым взглядом.

Пайке уже стар. Белые как лен усы, кудель бороды. Иссиня-черная накидка стянута на плече узлом, а не застегнута пряжкой-сактой, как у тех двоих.

Третий, кряжистый, больше остальных похож на воина. Голову его обрамляют выгоревшие волосы и окладистая седая борода. Серый кафтан сильно потерт, накидка в одних заплатах. Глаза он держит опущенными, словно старается, отгородившись от всего мира, поглубже заглянуть в себя самого.

Но все же чувствуется, что они — дети одного рода, из союза латгальских родов. В речи их ясно слышится латгальский выговор. Но мелькают в разговоре и слова из языка кривичей, на каком говорят жители Полоцка, полочане; надо думать, путникам привелось немало пожить на Руси, меж людей русского князя. А Юргис порой вставляет в свою речь и книжные слова, какие в ходу среди служителей православной церкви.

— Кажется мне, кум Пайке жалеет про себя о дерзком замысле тайком вернуться в Герциге, — проговорил Юргис.

— Эх, други… — вздохнул старший.

— А что, правду говорит Юргис, — ответил Пайке. — Зря подались мы окольными путями в такую даль. Разумней было бы поклониться рижскому епископу и с его благословения спуститься по Даугаве на плотах.

— Оскверниться католическим крестом, признать заморских насильников правителями Герцигской земли? — ощетинился Юргис. — Так, по-твоему?

— Может, и не совсем так. Однако…

— Что — однако?

— Кто знает, святые какой церкви сидят там, на небесах…

— А кто тебе не дает поклоняться, как наши предки, матерям Земли, Дома, Того света? Кто мешает украсить жертвенники Перкона и Солнца, которым молились отцы и деды?

— Я не о том. Вот думаю: а не пересилят ли святые римской церкви чудотворцев и мучеников, чтимых кривичами?

— Чушь несешь.

— Это как сказать…

— Тогда зачем же Пайке обещался идти с Юргисом до самой Герцигской земли? — спросил кряжистый.

— Верно говорит Миклас: зачем? — подхватил Юргис.

— Да разве не устало мое сердце мыкаться на чужбине? Или я не знаю, что близок уже конец моим земным делам и пора мне присоединиться к предкам, лечь в песчаном холме подле тех, кто на том свете пашет, убирает хлеб, бортничает, ловит рыбу…

— Только потому, значит?

— А чего еще желать дожившему до седин в этой жизни, которую так перевернула Мать Бедствий?

— Вот, значит, кто перевернул: Мать Бедствий?

— А скажешь, нет? Когда мы из разоренной немчинами Герциге искали спасения в русской земле, когда вонзали ножи в стволы берез священной рощи, надрывая сердца близких, мы верили, что скоро вернемся. Немало герцигского добра было отдано князю полоцкому, чтобы кривичи защитили латгалов в трудный час. Мы надеялись вернуться с полоцкой дружиной, под крестами русских знамен и отплатить заморским насильникам. Верили: вступим в землю отцов под стягом святого Георгия, вслед за владетелем герцигским Висвалдом… Только уплыл владетель Висвалд на ладье духов…

— Неправду говоришь! — вскочил Юргис. — Никто, ни свой, ни чужой, не видел, чтобы садился Висвалд в ту ладью. А страшная весть эта пошла от тех, кто отпал от русской церкви — из замков, где знать распивает меды, братаясь с заморскими песиголовцами.

— Ладно, пускай знать братается с песиголовцами, пускай весть о смерти владетеля Висвалда пустили по свету злые языки. Однако у князя полоцкого и своих забот хватает. С той поры, как нахлынули на Киевскую Русь косоглазые со своими луками и стрелами, а княжеские дружины не смогли выстоять против них — полоцкие вотчинники да купцы зарывают свое добро в землю, уж не надеются на мечи и палицы княжеской дружины.

— Даже и в таком роду, где в чести всякий завет предков, попадаются трусы. А сколько их в том множестве родов, каким правит князь? Только не трусы спасут народ. Пусть настали для Киева тяжелые времена, пусть дрожат за свое добро полоцкие богатеи… Еще не покрыта саваном латгальская земля! Мы поднимем тех, кто остался верен земле отцов, чьи мечи и секиры не заржавели — тех, кто встанет под красное, с белым крестом, знамя Герциге. Мы развернем его, сплотим людей и призовем Висвалда, чтобы он вновь встал во главе своего воинства.

— Призывать к сражениям? Я этого не хочу.

— Не хочешь освободить землю отцов?