Генрих Шумахер - Любовь и жизнь леди Гамильтон

Он двинулся ей навстречу танцующей походкой. Эмма, вспомнив письмо Гебе Вестине, впервые поглядела на него более внимательно. Фезерстонхаф был блондин очень высокого роста, с фигурой хорошо тренированного спортсмена, с невыразительным лицом.

Не обращая внимания на дождь, он остановился перед ней и с глубоким поклоном снял шляпу.

— Mille pardons [23], мисс Эмма, разрешите обратиться к вам? Что, мистер Ромни, est-il malade? [24]Я смотрю, он так рано отпустил Circe la divine [25]!

— И тем не менее, он здоров, милорд.

— Ах, je suis enchanted [26]. И, простите, мадмуазель, позвольте спросить вас, куда вы направляетесь?

— Не позволю, милорд.

— О, cela me rend tres triste [27], мисс Эмма. Но… такой дождь, il fait de la pluie… [28]Разрешите предложить вам мой экипаж?

Как забавно в нем сочетание английской развязности и французской рыцарственности!

— Вы очень любезны, милорд, — сказала она, рассмеявшись. — И всегда вы так любезны? Вы что, предлагаете свой экипаж каждой первой встречной даме?

Заверяя ее, он поднес руку к груди:

— Assurement [29], мисс Эмма! Если эта дама так красива, как вы!

— Стало быть, вы человек без предрассудков, милорд?

Он смущенно улыбнулся.

— Des prejuges? II n'y en a plus qu'en Angleterre! Предрассудки остались теперь только в Англии. Во Франции от них давно уже избавились.

Она сказала с насмешливой улыбкой:

— Браво, милорд! И тем не менее — прежде чем воспользоваться вашим любезным предложением, я бы хотела убедиться, что вы знаете кому вы его делаете. Разрешите просить вас прочесть вот это?

Она протянула ему его письмо. Взглянув на него, он удивленно воззрился на Эмму.

— Cette lettre… Это письмо… как оно попало к вам, мисс Эмма?

Она бросила на него вызывающий пронзительный взгляд:

— Это письмо написали вы, милорд?

Он кивнул, без малейшей тени смущения.

— Naturellement! Разумеется! Но оно было послано Гебе Вестине доктора Грэхема, и я не понимаю…

— Геба Вестина — это я, милорд! — и насмешливо поклонилась ему.

Пораженный, он отступил на шаг и машинально надел шляпу. В своем смущении он выглядел весьма глупо. Немного помолчав, он сказал:

— А я-то никак не мог понять, почему я одновременно влюблен в Гебу Вестину и в Цирцею. Maintenent je le comprends! [30]Моя душа искала лица, недостававшего этому прекрасному телу. C'est etonnant, n'est-ce pas? [31]Но это ведь извиняет меня за то, что я написал в этом письме. Эти пятьдесят фунтов — oh, c'est bien blamable pour moil [32]Цирцее мистера Ромни я написал бы, конечно, совсем иначе — tout autrement, vous comprenez? [33]

Сокрушенно покачав головой, он снова снял шляпу и поклонился.

— И что бы вы написали Цирцее, милорд?

— О, rien de cinquante guinees. Pour Circe c'est vine bagatelle! [34]Ей бы я предложил дом на Оксфорд-стрит, экипаж, скаковых лошадей, ложу в театре Друри-Лейн, а на лето — замок в Суссексе. C'est се que je me donne l'honneur de faire maintenant — что я и делаю сейчас по всей форме! — Он поклонился еще раз, а дождь стекал с его непокрытой головы по лбу.

Эмма громко засмеялась ему в лицо.

— И это, милорд, вы называете отсутствием предрассудков? — сказала она издевательски. — Я думала, вы предложите мне, по меньшей мере, свою руку! Ну что ж, мне очень жаль, но я не могу воспользоваться и вашим экипажем, предпочитаю, как все буржуазии, ходить пешком. Прощайте, милорд!

Оставив его стоять, она зашагала прочь. У поворота она невольно оглянулась. Сэр Фезерстонхаф все еще стоял под проливным дождем со шляпой в руке, уставившись ей вслед.

Шеридан сразу же принял Эмму.

Ее красота явно произвела на него сильное впечатление. Он благосклонно выслушал ее и предложил пройти в его кабинет и прочесть сцены Джульетты, после чего сказал:

— Психологические моменты схвачены правильно, голос ваш легко переходит от высоких нот к низким и звучит симпатично. И все же я еще не могу вынести окончательного суждения. Помещение слишком мало, чтобы можно было представить себе воздействие со сцены.

Немного подумав, он велел поставить на сцене декорации акта безумия Офелии. Здесь, в полном свете рампы, Эмма играла в пустом театре. Не ведая страха, она увлеклась глубоким смыслом роли. В ней проснулось воспоминание о том времени, когда она, покинутая сэром Джоном, родила ребенка. Она снова страдала от упреков себе, испытывала раскаяние, отчаяние, приведшее ее на грань безумия. И видела себя в Офелии.

Шеридан сидел в середине партера. Когда Эмма кончила, он поднялся на сцену. На его выразительном лице лежала печать мучительных раздумий. Помолчав немного, он изрек свой приговор. В щадящей форме, но без околичностей и не приукрашивая истины.