Генрих Шумахер - Любовь и жизнь леди Гамильтон

— Вот вам тронная речь Асмодея. В короле народ хочет видеть высшее воплощение своей сути. Ваша суть проста. Я — самый простой из вас. Поэтому я ваш король. Жить и дать жить другим — так гласит закон. Люцифер издал второй закон: ничему не удивляться. Этот закон ложный. Кто ничему не удивляется, ничем и не интересуется. Тот же, кто ни к чему не проявляет интереса, не живет по-настоящему. Поэтому я отвергаю ложный закон и вместо него провозглашаю другой: интересоваться всем, стараться все постичь. Я хочу править любознательным народом и быть королем сенсаций.

Еще мальчиком я интересовался своими родителями, я их изучал. Они ненавидели и обманывали друг друга. Это было моей первой сенсацией. Юношей я интересовался дружбой и любовью. Я узнал их в тот день, когда лорд Балтимор увел мою жену, — это моя вторая сенсация. С тех пор я всегда удовлетворял свое любопытство и сполна насладился сенсациями. Лишь одна остается мне, последняя и самая большая: что предстоит нам по ту сторону жизни? Загадка всех загадок. Любознательный народ стремится решить ее. Но миссия короля — быть впереди и тут. Да разорвет он покров, за которым таится эта загадка. И пусть это будет моей миссией, моей последней сенсацией. Что будет потом? Я хочу ответа на этот вопрос. Я хочу знать, знать, знать!

Трижды повторяя это слово, он раздвинул складки своего домино и медленно, очень медленно поднес правую руку к виску.

Застывшие лица толпы были неподвижны. Царила мертвая тишина. Слышно было только потрескивание горящих факелов и легкое шипение воды, когда в нее падали горячие капли смолы.

Затем прогремел выстрел [15] Театрально обставленные самоубийства были типичным явлением того времени. (Примеч. авт.) .

Под многоголосый вопль, в диком беге неслась Эмма, увлекаемая обезумевшей от ужаса толпой, — маленькая волна в пучине прибоя. Кто-то схватил ее, стараясь удержать. Перед ней возникло уродливое лицо сэра Джона, его губы пытались произнести какие-то невнятные слова. Она вырвалась, оставив в его руках свое домино. Он с проклятиями мчался за ней, стараясь ее поймать.

Повеяло ночной прохладой. В темноте простиралось обширное поле, вдали виднелась светлая полоса. Задыхаясь, она бросилась к полю, навстречу слабому мерцанию. Наконец она очутилась на берегу. К нему приближался корабль. Скрипел руль, крупная фигура шкипера поднималась над рекой.

У Эммы вырвался долгий пронзительный крик, полный смертельного ужаса. Ей ответил чей-то голос, чье-то лицо возникло перед ней…

Том?

Она без сознания упала в его объятия.

Следующие недели проходили как во сне. Том поселил ее недалеко от гавани у матросской вдовы, зарабатывавшей на жизнь стиркой и шитьем. В скромной комнатке Эммы с окном, выходившим на улицу, на подоконниках цвело несколько растений, в зеленой деревянной клетке распевала канарейка, белоснежное белье покрывало узкую кровать у задней стены. В комнатке царили тишина и покой, столь благотворные для Эммы после всех треволнений последнего времени.

Тот же покой царил и в ее жизни. Она редко выходила из дома, только за книгами к букинисту поблизости; у него она покупала великие творения Шекспира, с которыми связывала свои дальнейшие планы. Потому что она по-прежнему не расставалась с мечтой стать актрисой, но отказалась от мысли быстро достичь желаемой с помощью чьего-то покровительства. Узнав цену, она твердо решила не платить ее. Теперь она полагалась только на свой талант, решив начать с малого и проторить дорогу наверх собственными силами.

Сначала, чтобы не быть Тому в тягость, она собиралась поискать возможность заработать кусок хлеба. Но Том и слышать об этом не хотел: ей нельзя растрачивать свои силы на заботы о мелочах жизни. Он зарабатывал достаточно, чтобы хватало на двоих, и считал себя братом, чей долг — убирать мелкие камешки с пути сестры.

Он во всем вел себя по-братски. Ни звуком, ни взглядом не выдал он того, что чувствовал. Даже нежность, прорывавшуюся время от времени в дрожащем голосе, он старался преодолеть или скрыть за шумной веселостью грубоватого бывалого матроса. Однако, несмотря на все его усилия, это не могло ускользнуть от Эммы, чей слух был обострен житейским опытом, и если мальчишеская похотливость принца Георга вызывала у нее презрение, а грубая страсть сэра Джона внушала страх, то сдержанная нежность Тома вызывала приятное ощущение внимания и участливости. Она невольно сравнивала его простоту и деликатность с бесцеремонностью и грубостью этих аристократов, и безошибочное чувство говорило ей, что более тонкой натурой отличался человек из народа.