Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь

— Нет… — произнес юный принц, замотав головой, и ладонь легла на грудь. — Только не это… Все что угодно…

Лесдигьер поднял голову. В его глазах юный король прочел то, чего всегда боялся. Теперь они глядели твердо, не мигая.

— Сир…

— Нет… — снова упрямо повторил Генрих и замахал рукой перед собой, будто отгоняя призрачное видение.

Перед ним возник внезапно образ матери, какой он видел ее в последние дни в Беарне. Тогда, стоя на коленях перед сидящей Жанной, он обнимал ее ноги, уткнувшись лицом в складки ее платья, а она ласково гладила его по волосам и умоляла не уступать врагам в вопросах веры. Потом последнее прощание в Ажане, слезы матери, Катрин и его собственные, и их лица, глядящие из окна кареты. Сердце упало и застыло, будто боясь нарушить тишину, и дать расслышать слова, которые ему предназначались. Разум, воля, чувства отказывались верить в происходящее, но глаза, смотревшие на него, были неумолимы, а голос тверд:

— Сир, ваша мать, королева Наваррская Жанна Д'Альбре, скоропостижно скончалась утром 9 июня сего года в Париже, в доме принца Конде.

Раскрыв рот, будто ему не хватало воздуха, Генрих смотрел на Лесдигьера. Голова моталась из стороны в сторону, делая отрицательные жесты, а губы твердили одно и то же навязчивое слово:

— Нет, нет, нет…

Гнетущая тишина повисла в обеденном зале. Гугеноты стояли, молча, уткнув глаза в пол и обнажив головы. На столе остывали яичница и жаркое, которые только что принесли.

— Не может быть… — прошептал Генрих и вдруг, сорвавшись с места, бросился к Лесдигьеру и вцепился пальцами в его камзол.

— Не может быть!!! — громко выкрикнул он, тряся Франсуа за грудь.

Лесдигьер не покачнулся и не произнес ни звука. Юный король отпустил пальцы. Страшное известие заставило его оцепенеть. Сознание, не желающее воспринимать истину, упрямо возвращало к неизбежной действительности, которая ворвалось, внеся в душу и мысли противоречивость происходящего, граничащую с ужасом. Сознание отказывалось верить, но страшные слова висели в воздухе, будто вписанные огненными языками, как на Валтасаровом пиру.

Генрих повернулся и медленно, ни на кого не глядя, словно в сомнамбулическом сне, зашагал к двери, ведущей в соседнюю комнату. Никто не пошел за ним, все только глядели на эту дверь, захлопнувшуюся за новым королем Наварры, их королем, за которым они теперь пойдут, ибо другого господина у них уже не будет, и служить им больше некому.

Через минуту за дверью послышались негромкие всхлипывания, а потом уже ничем не сдерживаемые рыдания. Никто не двинулся с места, не проронил ни слова. И только пастор Жан Коттен в гнетущей тишине прочел начальную строку молитвы.

А немного погодя, когда Генрих вышел и молча, остановился у дверей, мутным взором оглядывая соратников, пастор прочел другой стих, и гугеноты затянули поминальный псалом:

«Яви, о Господи, твой лик.

И все враги исчезнут вмиг».

Когда песнопение закончилось, Лесдигьер подошел к королю и протянул ему сложенный вчетверо лист бумаги.

— Сир, вот завещание вашей матери…

Генрих пробежал его глазами и, не убирая, произнес:

— Она просит нас быть стойкими в нашей вере. Она призывает нас к терпению и просит любить Господа нашего… Она поручает сестренку Катрин моей опеке… Бедная Катрин… Теперь мы с тобой остались одни, совсем одни на этом свете…

И он снова заплакал. Его слезы капали на лист бумаги, который он по-прежнему держал в руках.

Успокоившись, он сложил его и спрятал на груди.

— Лесдигьер…

Капитан, молча, подошел и наклонил голову:

— Ваше величество…

— Теперь вы должны рассказать нам, как все было. Нет, сядем за стол, рассказ, наверное, будет долгим.

И Лесдигьер поведал наваррскому королю и всем собравшимся о последних днях жизни Жанны Д'Альбре. Если он что-то забывал или недоговаривал, ему помогал Шомберг.

Генрих сидел, не шевелясь и молча, слушал, не пропуская ни единого слова. Когда речь зашла о Рене, он сразу же перебил рассказчика:

— Королевский отравитель! Старая жирная лиса! И она пытается убедить всех, что дело здесь вовсе не в убийстве! Какого черта вмешался в это Рене? Захотел загладить следы очередного преступления? Говорите, Лесдигьер, что было дальше.

Когда рассказ был закончен, Генрих мрачно изрек, качая головой:

— Кажется, парфюмер действительно здесь ни при чем. Всему виной старая колдунья, которая скоро станет моей тещей! Бедная моя матушка… она попала в логово зверя, который добычу живой уже не выпускает.