Алексей Бакулин - Недотёпы

— Ну, ну, бабка, не плачь, — забасил Агафон, — эта смерть хорошая, мученическая! Она свою невинность защищала, не хотела греху поддаться, стало быть, приняла мученический венец! Хотя, если с другой стороны посмотреть… Гордыню свою она показывала: считала себя выше своего палача, возносилась над ним. Это, конечно, не правильно. Ей нужно было смиреннее быть, поласковей с ним говорить: мол, все мы по-своему грешные, и я по грехам своим должную казнь приемлю…

— У Агаши какие грехи? — рассердилась старуха, — девица, всю жизнь у отца с матерь прожила, грехов-то и в глаза не видала!

— Ну, такого, положим, не бывает: грех он везде!.. Она, может быть, мысленно согрешала…

— Погодите, погодите! — прервал их Сильвестр, — Я что-то не понимаю: атаман зарубил боярскую дочь, так? Так. А откуда здесь боярским дочерям-то взяться? Это первый вопрос. А второй — почему же вы этого атамана у себя держите, да водкой поите? Почему его самого не зарубили? Вот, хоть охотник ваш, Пахом, — разве он не мог?..

— Он-то мог! Он-то и хотел! — быстро затараторила Манешка, — Он говорит: я ж его на рогатину посажу, как медведя! Но мы не дали. Все бабки деревенские собрались, и кричим: ой, Пахом Иванович, не замай Филиппа Филиппыча! Не трожь его: поляки набегут, кто нас защищать будет? Ты что ли? Один? Филипп-то Филиппыч, он хоть и злодей, а поляков напугать может! Не трогай его. Ну, Пахом подумал, и согласился. И с тех пор, живёт Филипп Филиппыч у меня, а вся деревня мне зелье хмельное таскает, чтобы, как он проснётся, так сразу в него влить горшок-другой, — пусть-де не балует, а брагу пьёт, да спит. Только кончилась у нас уже брага…

— Так, это понятно. А боярышни откуда?

— А приблудные. Ехали они с батюшкой своим да со слугами — целый поезд! Да в дороге, у села Чёрный Двор напали на них разбойники. Все перебили, а девушки спрятались: на дерево залезли, и там их не нашёл никто. Три дня на дереве сидели, боялись спуститься. Пахом их нашёл и ко мне привёл. А теперь вот — Агашу схоронили, а Нюрочка бедная совсем плоха — сама себя не помнит. А, вот и она!

Нюра, никем не замеченная, стояла за спиной у Сильвестра и тихо водила пальцем по его рубахе.

— Ты чего, Нюрочка! — всполошилась бабка Манешка, — ты чего тут делаешь?

— Мы с ним поженимся! — радостно объявила боярышня, тыча пальцем Сильвестру между лопаток.

— Вот оно как, Сильвестр Афанасьевич! — вздохнула бабка, — Чего ей в голову-то втемяшилось! Ты уж, батюшка, её не обижай! Не трогай! Может, даст Бог, уляжется на Москве смута, так я её свезу туда, — будем её родственников искать. А то, может, поправится немного… Я чего думаю-то… Сколько народу разного в наше село занесло. Не спроста это. Барина нашего поляки убили… Вот бы тебе, батюшка Сильвестр Афанасьевич, у нас барином сделаться! Женился бы на Нюрочке… Агафон бы у нас попом стал. Наш-то поп сбежал от поляков, не знаем, где и искать его…

— А атаман кем будет? Старостой церковным? — усмехнулся брат Агафон, — Нет, бабка, мы у тебя не задержимся… Вот весна скоро, май месяц, и прощай село Собачье! Прощай Русь-матушка! Хватит, помыкались… Гори всё дотла, а нам тоже пожить хочется! Не для того мы на свет родились, чтобы под поляками гнить. Много на свете православных земель, найдём, где пристроиться!

С печки раздавался грохочущий храп атамана; Агафон вспомнил, что ещё не наколол дров, Манешка побежала за Нюрочкой, без шубы выскочившей на улицу, а Сильвестр подумал, что на сегодня с него подвигов хватит, и снова лёг на лавку.

И пошла у них жизнь хорошая. Сильвестр с Агафоном кололи бабке дрова, носили воду, потом как-то раз, поплевавши на руки, взялись и построили баньку на новгородский образчик, а ещё раз, ходили на охоту с Пахомом-мужиком и понатащили глухарей, да зайцев, да лису — Нюре на шубку… Без просыпу спал атаман, напиваясь раз в сутки мухоморной настойки, каковую для такого случая изобрёл Пахом. Нюрочка ходила за Сильвестром по пятам, любовалась на него с десяти шагов, заглядывала в глаза, улыбалась хитро и приграживала пальчиком. Сильвестр её улыбок старательно не замечал, глядел в угол, но не сердился и не смущался, а умилённо усмехался в душе. Очень ему хотелось сказать ей что-нибудь лаковое, но понимал — нельзя, не по Сеньке шапка, и вообще… По вечерам придвигали они с Агафоном лавку поближе к печке, хлебали разведённое в кипятке варенье и беседовали о Русском царстве.

— Я, — говорил послушник, — конечно, не веселюсь… Нет, брате, ты не думай. Мне тоже на всё это смотреть мочушки нет. Но я тебе что скажу? Рим пал? Пал. Поцарствовал, пороскошествовал, а потом пал. И Константин-град. Царил! Володел! Сверкал! А тоже пал. И Московское царство. Сколь прекрасно было! Сколь его царь Феодор Иоаннович вознёс над прочими державами! Сколь благочестием украсил! Но пришёл и наш черёд. И человек — живёт-живёт, да и помрёт, и царства так же. Главное ведь что? Что вера Христова осталась, что Церковь Божия нерушима по слову Господню. А я — монах. Мне, где церковь, там и родина. Нет у меня другой родины кроме кельи, да той, что на Небесах. А Русь… Ну, Царство ей Небесное. Не наша теперь забота о Руси думать.