Теодор Парницкий: Аэций, последний римлянин

В атриуме Аэций почти до крови кусает свои толстые, мясистые губы. Широкая ладонь отодвигает пурпурную завесу.

— Отец…

Медленные, неуверенные шаги. Большое, бесформенное мужицкое ухо подвигается к самым губам юнца.

— Отец… что будет со Стилихоном?

Пожатие плеч, беспомощное и такое горестное.

Быстро-быстро катится ручеек шепота:

— Почти до полудня он скрывался в храме… думал, что его спасет священное это место. Приходили к нему друзья, товарищи, подчиненные… Говорили, что не выдадут его… что приговор императора для них ничего не значит, говорили, что если он захочет…

— Дальше я знаю… Ну и что будет?..

Уклончивый взгляд в сторону красной завесы, растянутой сверху над атриумом.

— Понимаю… Стилихон предпочитает лишиться головы, только бы не поднимать междоусобицы… Не хочет такой ценой спасти свою жизнь… Ты бы так же поступил, отец?

Гауденций молчит. Его широкое бородатое лицо расплывается в усмешке.

— Так ведь?.. Я бы тоже так не поступил, отец…

И неожиданный взрыв:

— Но почему же ты, дорогой отец, комес Гауденций, не спасаешь своего друга и покровителя?.. Почему сидишь сложа руки, ожидая рокового мига?.. Прости, отец, можешь меня наказать, но ты должен выслушать, что я тебе скажу… должен: Флавий Стилихон — это последний щит римлян… это единственный наш защитник от готов… и, когда скатится его голова, что будет с нами? С Римом?.. Неужели ты этого не понимаешь, отец?.. И разве ты не обещал под Полленцией умереть вместе с ним?..

Гауденций слушает спокойно. У него нет желания наказывать сына. Наоборот, он треплет его широкой ладонью по плечу. И усмехается этак понимающе.

— Да, да, Аэций… ты говоришь справедливо… Стилихон — мой покровитель, друг… это последний щит Рима… Вот ты говоришь, чтобы я спасал его… А разве его не спасают?.. Спасают, только он сам не хочет… Послушай, сын: кто же те, кто хочет его спасти?.. Соплеменники-варвары, которые хотели бы видеть его сына-варвара на троне римских императоров… А кто мы?.. Римляне, которые не хотят видеть пурпур на плечах варвара… И еще кто?.. Христиане, правоверные, которые не хотят, чтобы возле трона и в армии заправляли язычники и еретики… И поэтому… только поэтому я говорю, да будет священна воля нашего императора… Разве я плачу черной неблагодарностью?.. Нет, я хотел бы, чтобы Стилихон был спасен — не для того, чтобы спасти Рим, — мы сами его отстоим! — но так… из благодарности и дружбы… Но он же не хочет…

Монотонно журчит фонтан.

Аэций с трудом удерживается, чтобы не разразиться плачем. Он до боли стискивает зубы, сжимает кулаки и глубоко вонзает ногти в нежную кожу ладоней. Нет, он не смеет плакать — ведь он уже мужчина, а не дитя… Другое дело этот, рядом… сенаторский сынок, у которого слезы так и текут по щекам. Мальчишка еще — шестнадцать лет. Или вон его ровесник справа, весь кулак всадил себе в глаз… Да ведь и есть от чего заплакать, чего бояться, перед чем дрожать… Что с ними будет?.. Что с ними будет?..

И Аэций вот-вот готов поддаться волне рыданий, сдавливающих горло, но неожиданно трезвеет. Ведь он же римлянин, сын прославленного военачальника и находится здесь потому, что род его признан достойным, чтобы таким вот образом послужить Риму. Нет, не увидит король варваров слез сына Гауденция.

А король варваров как будто нарочно старается выжать слезы из глаз широкоплечего юнца с низким лбом и мрачным взглядом исподлобья. Он оглядывает его с головы до ног, как коня, которого собирается купить… сверлит холодным, проницательным, слегка издевательским взглядом удивительно светлых голубых глаз. И ближайший королевский наперсник, муж его сестры, красавец Атаульф, проницательно и с нескрываемым любопытством — любопытством дикаря! — разглядывает молодых римских юнцов, отпрысков лучших родов столицы. Впрочем, и остальное тоже — вожди и воины, все голубоглазые, одетые в шкуры, ужасно пахнущие, усатые, белесые или рыжие…

Рыжие — огненноволосые! Назойливо подкатывает под череп, под пересохший язык, под горло и без того уже перехваченное рыданием, неожиданно воскресшее воспоминание детства: северный берег Дануба… на севере огненноволосые великаны, питающиеся мозгом и красной кровью римских детей!..

Но сам король варваров скорее белесый, чем огненноволосый, а по стоящим на деревянном столе блюдам и кувшинам можно понять, что красное вино и жирную свинину он предпочитает детским мозгам и крови.

Слава Христу! Леденящий взгляд голубых глаз соскальзывает с лица Аэция и обращается, уже стократ холоднее, стократ язвительнее и безжалостнее, на белые, как их тоги, лица сиятельных сановников и сенаторов.