Теодор Парницкий - Аэций, последний римлянин

В «Слове и плоти» (1958) подхвачена была (и обогащена новыми морально-философскими аспектами) проблематика предыдущего романа, вновь столкнулись (начало III в. н. э.) представители Европы (Рим, Греция) и Востока (Парфянское царство и т. д.). Трехтомный роман «Лунный лик» (1961–1967) берет исходным пунктом для споров и размышлений о истории, культуре, религии события III–V вв. н. э., происходящие сперва в древнем Хорезме, а затем в Византии (опять-таки с широким выходом в жизнь других стран).

С 1962 года Парницкий начинает публиковать свой обширный цикл «Новое предание» (т. I — «Работники призваны в одиннадцать», 1962; т. II — «Пора сева и пора жатвы», 1963; т. III — «Лабиринт», 1964; т. IV — «Глиняные кувшины», 1966). Начав с эпохи, когда Польша на переломе XI–XII вв. включается в европейскую культурную общность, он доводит повествование до времен, когда Европа, выйдя из средневековья, вступает в полосу великих идеологических и культурных движений нового времени, и создает опять-таки грандиозную историко-культурную панораму, вплоть до рассказа о только что открытых землях Нового Света (не теряя на протяжении цикла и польской сюжетной линии). История здесь дается лишь в том ее аспекте, который связан с развитием интеллектуально-культурного общения и традиций, с расширением человеческого представления о мире, она неизменно выступает преломленной в сознании героев, пропущенной сквозь их восприятие, преобразованной логически или художественно (в «легенду», «предание»). Пожалуй, мы имеем здесь дело с наиболее развернутым примером восприятия Парницким истории и художественной ее интерпретации.

Одновременно выходят в свет и романы, не связанные с названным циклом: «Только Беатриче» (1962), «И у сильных славный» (1965), «Следы на песке» (1966), «Смерть Аэция» (1960), «Смерть Клеопатры» (1968).

Критика единодушна, отмечая необычность романов Парницкого, непохожесть писателя на соратников по избранному им жанру. Но целостной и исчерпывающей интерпретации его творчества мы пока не имеем, хотя о Парницком написан ряд статей, есть и обобщенный очерк его писательского пути (монография Т. Цесликовской). Можно отметить, однако, некоторые особенности художественной манеры, наиболее волнующие его проблемы. Кое-что на этот счет было сказано выше, при перечислении главнейших произведений Парницкого.

Даже при беглом ознакомлении с исторической прозой Парницкого бросается в глаза поистине редкостная эрудиция писателя, бесстрашно углубляющегося в давно принадлежащие прошлому миры, домысливающего облик культур, которые дошли до нас лишь в разрозненных свидетельствах, разбирающего тонкости древних религиозных и философских учений. Эрудиция эта — результат многолетнего изучения огромной по объему научной исторической литературы, ставшей для художника ориентиром, но отнюдь не сделавшей его своим рабом.

Между свидетельствами источников, точно установленными фактами прошлого, и авторским вымыслом Парницкий выдерживает постоянное и строгое соотношение. Вот одно из его высказываний по этому поводу: «В целом я придерживаюсь принципа, что меня обязывает историческая правда, то есть подтверждаемое источниками. Но, как известно, в источниках есть пробелы и недоговоренность, ситуации, относительно которых между историками нет согласия. И тут вступает в дело право на творческое воображение».

Известное историкам в повествовании Парницкого, как правило, представляется или сигнализируется читателю. Реже это бывает подано непосредственно от автора, чаще — в сказанном или написанном героями (таким же образом вводится в ткань романа идеологический и литературный материал прошлого). Подчас выступают на сцену и сами авторы исторических свидетельств.

Но Парницкий вовсе не стремится преподнести читателю и прокомментировать как можно больше фактов твердо установленных. Популяризацию исторических знаний он не считает своей задачей. Он рассчитывает в ряде случаев на собственные познания читателя, на его культурно-интеллектуальную подготовленность, полагая, что писатель, вложивший «неслыханно много подготовительного труда в создание произведения», может «ожидать, что и читатель пожелает взяться за такой же труд, хотя бы в степени десятикратно меньшей». Бесспорно, это придает романам Парницкого своеобразный блеск, но и сужает круг тех, кому они адресованы. (Впрочем, к предложенной читателю книге это менее всего относится.)

Художественный же вымысел в писательской концепции Парницкого устремлен не на дополнение известных фактов, связывание их в общую картину, а на проникновение в области, исследователю принципиально не подвластные. А к таковым Парницкий относит все, что связано с мотивами (вплоть до самых сокровенных) действий исторических лиц, с сознанием отдаленных эпох, поскольку оно не дошло до нас в достаточно подлинном выражении. Реконструкция человеческих портретов, ушедших в прошлое мышления и психологии — вот что становится целью художественной фантазии. Последняя получает очень большие права. Поэтому-то Парницкий неизменно обращается к тем эпохам, которые изучены менее, как бы остались в теин, в литературных и иных памятниках отразились весьма неполно. Источникам вымысел не должен противоречить, но за пределы их он обязательно выходит. Открывается поле для собственных интеллектуальных построений писателя, для его концепций (почти никогда не выражаемых прямо, от себя). Духовный мир героев максимально усложняется. Парницкий заявлял, что воспроизведение этого духовного мира историческими романистами прошлого представляется ему плоским или излишне модернизированным. Герои выступают как идеологи, литераторы, как концентрация достигнутого их обществом в умственном развитии. Предел здесь кладется лишь один: уровень тогдашнего знания. Психологию же действующих лиц Парницкий конструирует при помощи разнообразных приемов, свидетельствующих о знакомстве с теориями психологов XX века и о связях с теми тенденциями в литературе нового времени, которые сделали психологический анализ главной и подчас самодовлеющей задачей.