Станислав Десятсков: Персонных дел мастер

— Эх! Сегодня наш брат мастеровой и загуляет! — радостно подмигнул Ромке Кирилыч.

— Я те погуляю! — грозно пообещал дед.— Расчет не получишь, пока вечером остальные леса не приберешь. Мне еще сегодня верхний строй подновить надо.

— Ну что, Никитушка, делать-то будем? Ты только глянь — цельный рубль! У тебя целковый, у меня целковый... Давай, мы с тобой на ярмарке у цыганов славного конька сторгуем? Настоящего, ездового, а не дедушкину сивку-бурку! — Глаза у Ромки так и загорелись при одной мысли о лошадях. Должно быть, с тех времен, когда они еще не были при деле и мальцами ездили с Кирилычем в ночное, родилась в нем эта страсть к лошадям.

— Ан нет, Роман, — несогласно завертел головой Никита.— Я лучше завтра немецких красок да новые холсты куплю!

— Опять малевать? А по мне, так пропади они пропадом: что иконы, что парсуны! Право! В тебе, Никита, словно и не течет кровь стрелецкого десятника Стремянного полка!

— Тише ты ори о крови-то своей, дурень! Забыл царский указ — выслать из Москвы стрелецких вдов и сирот и впредь детей казненных стрельцов на службу царскую не брать. Так-то! Ступай-ка ты, Ромка, лучше на ярмарку коней смотреть, а я пойду своей дорогой!

— Чай, Оленке обновы покупать!

— Ах, и ты туда же, смеяться! — Никита перехватил брата и хотел было перебросить его через плечо, но тот изловчился и, падая, так потянул на себя Никиту, что тот сам перелетел через него, и через секунду крепыш Ромка сидел уже у него на груди и крепко держал за руки.

— Молодец, Ромка! — одобрительно хмыкнул с крыльца Кирилыч.— Славный перехват! Где выучил-ся-то?

— Грузинец один на ярмарке показывал. Э, да вставай, вставай, братан,— вон и зазноба твоя из-за амбара знаки подает, зовет, поди! — И пока Никита бежал к Оленке через огород, он слышал позади дружный хохот Романа и Кирилыча.

— Вот черти! Еще попадью из избы выманят! — испугался было он на ходу, но, к счастью, все обошлось...

— Серденько мое, Никитушка! — Оленка сама обхватила его и крепко поцеловала на виду изумленных Кирилыча и' Романа. Затем оттолкнула и сказала быстро: — Приходи сегодня на Гарольдов вымол. Я буду там, слышишь, обязательно буду!

Тут со двора раздался сердитый голос попадьи, и, подхватив ведра, Оленка быстро зашагала к поповскому дому.

Надо ли говорить, что еще и не свечерело, а Никита уже торчал у старой пустой пристани окрещенной еще в давние-давние времена, когда княжил в Новгороде великий князь Ярослав, Гарольдовым вымолом.

На Волхове было тихо, спокойно, редко-редко проскрипят уключины лодки да заскользит над водой полный парус рыбачьей соймы, возвращающейся с Ильменя. Только на другой стороне, у Детинца, мелькают черные монашеские клобуки и несутся сердитые голоса: по указу царя Петра монахов занимали на черной работе — заставляли подновлять обветшавшие укрепления Детинца на случай, ежели заявятся шведы. Впрочем, монашеская братия не особливо себя утруждала работой без царского надзора, а воевода, как было всем ведомо, славился сребролюбием и богобоязненностью. И вскоре черное воинство дружно зашагало по дороге в Юрьев монастырь, предвкушая вечернюю трапезу.

И наступила столь сказочная тишина, что Никита, казалось, услышал, как с тихими всплесками Волхова течет само время. Как и века назад, река медленно, но упрямо несла свои воды на Север, в страну угрюмых варягов, с которыми столько раз шли кровавые войны. Вот и ныне уже пятый год шла война со шведом, потомком древних варягов. Многое видел на своем берегу седой Волхов.

Никита особливо любил слушать дедушкины сказы длинными зимними вечерами. Забирались они с братом на теплую и широкую русскую печь и оттуда сверху видели диковинные при свете одинокой свечи тени на степах, слышали напевную речь деда, пока тот неспешно вел старинный сказ, что слышал еще от своего деда: плотницкий род Корневых был в Новгороде древнее иных боярских родов. Баял им дед и старинный новгородский сказ про Гарольдов вымол. Многие сказы ведал дедушка! Правда, с годами меньше сказы сказывал, боле учил внуков грамоте: и своей, славянской, и грамоте немецкой,— дошел он до нее самоучкой в своих многих скитаниях по Ливонии и Эстляндии. Жил тогда дедушка и в Риге, и в Ревеле, мастерил, плотничал. Так, глядишь, и заговорил с немецкими мастерами и заказчиками на их языке. Ромке немецкий давался с трудом — ему бы все на саблях с Кирилычем биться, а Никита и не заметил, как выучил.

Вернулся же дедушка из Ливонии с поврежденной левой рукой: отхватил ему в Нарве два пальца палашом шведский офицер. Дабы не платить за работу, набросился при расчете, да еще пригрозил бросить деда в темницу как московского соглядатая. С тех пор и’ отошел Изот от извечного корневского плотничьего ремесла и занялся «божьим промыслом»: стал писать иконы, подновлять древние росписи и со временем приобрел славу первого новгородского изографа.