Роберт Харрис - Империй

– Я понимаю причины твоей скрытности и готов воздать тебе должное. Но, мой дорогой друг, было бы куда лучше, если бы ты поведал мне об этом тогда . Возможно, в таком случае все обернулось бы иначе. По крайней мере, я бы гораздо раньше понял, с каким отчаянным, безоглядно рисковым человеком мы имеем дело. А так я осознал это слишком поздно.

Когда через несколько дней мы возвратились в Рим, город бурлил и полнился слухами. Пожар, по-прежнему полыхавший в Остии, был ясно виден всем жителям: на фоне ночного неба на западе колыхалось зловещее багровое зарево. Подобное нападение на столицу было беспрецедентным, и когда на десятый день декабря Габиний и Корнелий вступили в должности трибунов, они быстро сумели превратить искры общественного возбуждения в пламя паники. По их приказу у городских ворот была установлена дополнительная стража, все въезжающие в город повозки, все входящие люди подвергались обыску на предмет оружия, все пристани и портовые склады круглосуточно патрулировались, на граждан, укрывавших зерно, налагались огромные штрафы. Результаты не заставили себя ждать: с главных рынков – Бычьего и Зеленного – начисто пропали продукты.

Неукротимые новые трибуны также выволокли злополучного Марция Рекса – консула, срок полномочий которого истек, – на народный сход и подвергли его безжалостному перекрестному допросу с целью выявить недочеты в системе обеспечения безопасности, которые сделали возможной трагедию в Остии. Находились все новые и новые свидетели, подтверждавшие, что угроза пиратского нападения не только существует, но и растет день ото дня. Звучали самые немыслимые утверждения. В распоряжении пиратов – тысяча кораблей! Они не являются одиночками, а представляют собой единую сплоченную армию! Их флот поделен на эскадры со своими адмиралами и вооружен страшным оружием: отравленными стрелами и греческим огнем!

Никто в Сенате не осмеливался поднять голос против всего этого из боязни быть обвиненным в благодушии. Сенаторы молчали, даже когда был отдан приказ соорудить цепочку сигнальных костров на всем протяжении ведущей к морю дороги. Предполагалось, что они будут зажжены в случае, если пиратские корабли войдут в устье Тибра.

– Что за абсурд! – сетовал Цицерон, когда однажды утром мы вышли из дома, чтобы выяснить, какова обстановка в городе, и полюбоваться на результаты трудов двух наших знакомцев – Габиния и Корнелия. – Какой пират в здравом уме решит преодолеть двадцать миль открытого пространства по руслу реки, чтобы атаковать укрепленный город?

Он грустно покачал головой, размышляя о том, с какой легкостью могут манипулировать робким населением недобросовестные политики. Но что мог поделать Цицерон, который сам оказался в ловушке? Близость к Помпею вынуждала его хранить молчание.

На семнадцатый день декабря начались сатурналии – ежегодные празднества в честь Сатурна, которые должны были продлиться неделю, однако по известным причинам праздники эти оказались не слишком радостными. В доме Цицерона они прошли с соблюдением всех обычных ритуалов: члены семьи обменивались подарками, рабам предоставили выходной день и даже разрешили принимать пищу вместе с хозяевами, но радости это не принесло. Обычно душой каждого праздника в этом доме являлся Луций, но теперь его с нами не было. Теренция полагала, что она беременна, но выяснилось, что это не так, и она загрустила, не на шутку встревожившись, что уже никогда не сможет родить сына. Помпония, как обычно, пилила Квинта, упрекая его в мужской несостоятельности, и даже маленькая Туллия ходила словно в воду опущенная.

Что касается Цицерона, то большую часть сатурналий он провел в своем кабинете, брюзжа по поводу непомерных амбиций Помпея и рисуя в своем воображении самые мрачные последствия, которые все это может иметь как для государства, так и для его, Цицерона, политической карьеры. До выборов в преторы осталось меньше восьми месяцев, и Цицерон с Квинтом уже составили список наиболее вероятных кандидатов на эту должность. Кто бы из этих людей ни был избран, он впоследствии мог составить Цицерону конкуренцию на выборах в консулы. Родные братья подолгу просчитывали возможные варианты предвыборного расклада, и мне, хотя я держал это при себе, казалось, что им явно не хватает мудрости их двоюродного брата. Цицерон нередко подшучивал, говоря, что, если бы ему понадобился политический совет, он попросил бы его у Луция и поступил бы наоборот. И все же Луций сумел превратиться в некую путеводную звезду, которой нельзя достичь, но к которой надо стремиться. С его уходом у братьев Цицерон не осталось никого, кроме друг друга, а между ними отношения складывались не всегда безоблачно.