Давид Бергельсон - Отступление

Кто-то наступил Мотику на ногу, ребенок разревелся. Ханка наклоняется, чтобы взять его на руки, и вдруг видит, что на них несется телега с пристяжными лошадьми. Ужас сковал тело. Испуганный крик пролетает по толпе, но в этот момент кто-то хватает Ханку с Мотиком и отталкивает в сторону. В шуме и неразберихе Ханка видит перед собой лицо Хаима-Мойше.

Сердце ее дрогнуло. Это он вытащил их из-под телеги? Может, он вообще все время стоял рядом и смотрел, как молодой Деслер из Берижинца выбирает лошадей? Да нет же. Хаим-Мойше улыбается. Говорит, что заходил к Ханке домой. Очень хотел ее повидать.

В то же воскресенье на ярмарку приехал в собственной разукрашенной упряжке берижинецкий агент по продаже швейных машин Зингера Залкер.

Он выехал рано утром, когда еще не сильно припекало и кучи земли по обочинам бросали на дорогу остатки влажной, прохладной тени. Лошадь весело приплясывала, резная рессорная бричка светлого дерева сверкала латунными накладками, разноцветными кутасами на кнуте с бамбуковой рукояткой и желтыми вожжами. Бубенцы позванивали, летела навстречу верста за верстой, а сам Залкер, по-мальчишески тщедушный и быстрый, с плутоватым красным лицом, клевал носом в бричке. Он то дремал, то, очнувшись, с удивлением вспоминал, что уже наступило воскресенье, а у него во рту кисло и липко. Кисло от выпитой в субботу водки, собственной злобы и высокой, обрюзгшей жены, оставшейся в Берижинце, в тихом, запущенном доме. Сейчас, в полудреме, Залкер будто слышал ее сердитый, скрипучий голос. Она старше мужа всего на какую-то пару лет, но у нее уже нет ни одного своего зуба. Перед сном она вынимает вставные челюсти, кладет их в стакан с водой и ставит на тумбочку между кроватями; так и спит всю ночь без единого зуба во рту. Тьфу!

Залкер сплюнул остатки слюны со вкусом вчерашней водки и вчерашней злобы и решительно повернул налево, в сырую впадину между холмов, что тянется мимо болот от горы, где стоит Ракитное. На берегу серебряной речушки он увидел крестьянскую телегу, она внезапно появилась со стороны хутора и понеслась к Ракитному, на ярмарку. Залкер попытался подмигнуть деревенской девушке, сидевшей в телеге позади отца, который правил лошадьми. При этом он лихо распахнул красный дорожный кафтан и сорвал с головы картуз с глянцевым козырьком, чтобы девушка могла разглядеть его плутоватое красное лицо с аккуратно подстриженной острой бородкой. Залкер зажмурил глаз, один из двух зеленоватых, наглых глаз, под взглядом которых дрожали все портные в губернии, а другим подмигнул девушке, с которой не прочь был перекинуться парой слов. Но молодая крестьянка осталась холодна, будто все это не имело к ней ни малейшего отношения. Она лениво высморкалась в руку и не спеша вытерла пальцы о борт телеги. Тут агент Залкер сразу же вспомнил о Лейке, чернявой швее из Ракитного, которая еще до Пейсаха взяла у него машину в рассрочку, и ему стало весело и легко. Он почувствовал, как ненавидит свою обрюзгшую жену. Ведь это из-за нее, чернявой Лейки, он встал сегодня ни свет ни заря и, еще толком не проснувшись, осмотрел бричку, ради Лейки он едет сейчас в Ракитное и скоро ее увидит…

Он весело стегнул кнутом лошадей, обогнал мужицкую телегу, быстро оставил ее далеко позади и покатил под гору. Ближе к городу стали попадаться груженые фуры. Вскоре Залкер подъехал к деревянной плотине, освещенной ярким, горячим солнцем. Тяжелые, черные телеги тянулись через нее на ярмарку.

Небо синело, раскаленная земля, как угли, обжигала босые пятки, а молодая крестьянка шла себе и шла.

Залкер что было сил натянул желтые вожжи и остановил бричку.

— Эй, ты!

У въезда на ярмарку, где возле лавок стоят распряженные поповские телеги, он заметил портного Шоелку, жуликоватого парня, который выбивает для него долги, и позвал:

— Что, оглох? Поди сюда!

Шоелка не слышал. В шапке, сдвинутой на затылок, он стоял и грыз соломинку, прислонившись спиной к телеге. Его обычно быстрые, шныряющие по сторонам глаза на этот раз задумчиво уставились куда-то в одну точку, черный цыганский чуб прилип к блестевшему от пота низкому лбу. Наконец он все же услыхал и подошел, будто нехотя. Но Залкер уже не смотрел в его сторону. Поигрывая кнутом, он с каменным лицом глядел вдаль, поверх лошадиных голов. Все утро он молчал, пока ехал, и теперь его голос прозвучал хрипло и зло:

— Михл Кравец заплатил?

— А?

Шоелка небрежно поставил ногу на ступеньку брички. Он все еще о чем-то напряженно думал и жевал соломинку.