Джейсон Гудвин - Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов

Когда европейцы хотели похвалить турецкий национальный характер, но так, чтобы было ясно, что они на самом деле о нем думают, они всегда вспоминали турецкую «терпеливость», под которой подразумевалась апатия. Типичная позиция лирического героя турецкой поэзии: выкинь из головы бредни, которыми пичкают в мечетях, величие и красота былого — тлен и прах, и все мы смертны; так пойдем же в таверну и будем пить красное вино. В стихах, пишет Нермин Менеменджиоглу, автор антологии турецкой поэзии, османские лирики «использовали один и тот же неизменный лексикон: одни и те же имена птиц и зверей, названия деревьев, цветов, драгоценных камней, ароматов, элементов природы, небесных тел, черт человеческого лица, — и все описывается традиционным набором эпитетов. Возлюбленная всегда лунолика, ее глаза сравниваются с миндалем, стан — с кипарисом, щеки — с розами или тюльпанами, волосы — с гиацинтом, брови — два лука, ресницы — стрелы, зубы — жемчуг, и так далее. Ее талия тоньше волоска, а ее рубиновые губы — источник вечной юности». Турецкая «диванная поэзия» была, таким образом, не более чем перекладыванием с места на место одного и того же набора слов и понятий, подобно «Приятной беседе народа славянского» или цитировавшемуся ранее перечню проникающих в столицу чужаков.

Человек, посланный в Иерусалим, чтобы расследовать странное поведение тамошнего муфтия, которому весьма докучали собачий лай и жужжание насекомых, обнаружил, что «весь город занят ловлей мух, коих нанизывают на длинную нитку, дабы проще было их подсчитать». Начиная с первых лет XVII века повсюду натыкаешься на списки людей, товаров и сокровищ. Люди вели подсчет своим благам и инвентаризировали горести, причем приступали они к этому делу не с пустыми руками, а тащили за собой груз прошлого, и чужое превосходство рождало у них зависть. Казалось, империя задумала какую-то аферу со своими богатствами: то спрячет здесь, то перетащит туда, при этом опасливо прикрывая страницы своей собственной истории.

Жители Балкан, отмечали путешественники, знали множество способов опознать место, где спрятан клад — например, дорогу к нему могут указать блуждающие огоньки в лунную ночь. В 1683 году один австриец нашел шесть золотых дукатов в желудке у убитого под Веной турка, тело которого он наколол на пику и перетащил через частокол; после этого у его соплеменников вошло в привычку «рыться в кишках убитых, всех до единого, и исследовать внутренности на манер древних авгуров». После казни Кара-Мустафы за неудачную осаду Вены под его баней был обнаружен замурованный клад из трех тысяч кошелей с золотом. В результате поисков в саду другого впавшего в немилость великого визиря было найдено три зарытых ящика со всяким добром, восемнадцать мешков с шестьюдесятью тысячами цехинов и сундук с драгоценными камнями. Все эти богатства, между прочим, он приобрел вполне законно, но выглядело это весьма странно. «Не всякому, — с усмешкой заметил венецианский посол, — удается вырастить такую редиску». Сами султаны поддались всеобщему поветрию. Ахмед III имел обыкновение возвращать преподнесенные ему подарки туда, где они были куплены, в обмен на звонкую монету. Мурад III прятал все деньги, которые попадали в его руки, в яму под своей постелью, а под конец жизни велел переплавить все дворцовые украшения на монеты со своим именем, чтобы было что прятать. Султан Мустафа швырял деньги в море, говоря, что рыбам они придутся как нельзя кстати, а Ибрагим (чье злосчастное имя больше не давали ни одному мальчику из дома Османа) украшал свою бороду жемчужинами и драгоценными камнями.

Даже море, плещущееся о стены султанского дворца, превратилось в мрачную кладовую. На дне его лежали надежды на господство над Средиземноморьем, потонувшие вместе с двумя сотнями османских военных кораблей в битве при Лепанто, которая была не только крупнейшим морским боем в истории человечества, но и сражением, в котором погибло больше всего судов. Если венецианский дож кидал в воду свое кольцо, совершая обряд обручения с морем, то султан Ибрагим придумал, как с помощью моря можно развестись: приказал зашить всех женщин своего гарема в мешки и живыми бросить в Босфор. [63] Одной из них посчастливилось выплыть. Ее подобрал европейский корабль, и через некоторое время она произвела сенсацию в Париже. А в случае дворцового переворота жестокость начавшейся чистки можно было оценить на слух, поскольку «каждую ночь, когда очередного несчастного бросают в волны, раздается пушечный выстрел».