Джейсон Гудвин - Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов

Османы полагали, что раз уж все люди несовершенны, то лучше, чтобы власть принадлежала тем, у кого во всем, что происходит вокруг, есть свой денежный интерес. Чиновник, продающий должности, плут-откупщик или просто «предсказуемый» судья, [75] «Нам рассказывали, что в Турции все-таки есть неподкупные судьи, — писал Портер, — но лично мне таковых видеть не доводилось». очевидно, уже успели нагреть руки, и для того, чтобы на них можно было положиться, достаточно небольшой, вполне разумной суммы. А вот люди, открыто объявляющие о своей честности, решительно у всех вызывали страх. Некоторое время они действительно держались неприступно, из-за чего отправление правосудия задерживалось и все дела стояли, — но всем было известно, что от решимости праведника не останется и следа, как только он получит жалованье — и тогда берегись: он рьяно возьмется наверстывать упущенное.

Наверное, термин «упадок» не совсем подходит для описания ситуации в Османской империи той эпохи. Старая система пережила потрясения начала XVII века и вышла из них более сложной и дробной, лишенной цели, заурядной — и более современной. Войско сипахи разложилось во многом потому, что чем дальше, тем большую роль в экономике начинали играть деньги. Власть в провинциях все крепче держала в своих руках местная знать, гораздо лучше знакомая с положением дел в конкретном районе, чем центральное правительство, и любезно избавляющая последнее от необходимости принимать решения по любому поводу. Правящие круги были разбиты на группировки, вызывающие тем больше ненависти у проигравших, чем больший успех им сопутствовал; но протекция в Османской империи, как и везде, была разновидностью меритократии: человек, отправивший ко двору способного десятилетнего мальчика, будущего великого визиря (1706–1710) Чорлулу Али-пашу, сделал это для того, чтобы расширить свои связи и, «будучи его покровителем, когда-нибудь получить от этого выгоду». Писари XVIII века писали на худшей бумаге, чем их коллеги, жившие столетием раньше, но записи их были более точны и подробны. Люди пера, похоже, перенимали эстафету у людей меча — как это, собственно, происходило во всех крупных европейских государствах.

Мир менялся, уходя от средневекового натурального хозяйства и вступая в новую, более беспокойную и гибкую эпоху — и проигрывали от этого одни лишь крестьяне, где бы они ни жили. В Османской империи они испытывали на себе давление растущего класса земельных магнатов, которые объединяли мелкие крестьянские наделы в латифундии, и крупных скотовладельцев, которые прогоняли крестьян с земли угрозами и действием (например, перекрывая доступ к воде); кроме того, накалялись отношения между крестьянами и кочевниками, которые все активнее проникали в оседлые районы, где земледелие находилось в упадке.

В структуре общества появлялись новые элементы, нарушавшие былую простоту, когда по одну сторону были османы, по другую — райя, а между ними — тонкая прослойка исламского духовенства и торговцев. Однако общество, которое могло вместить в себя безземельных издольщиков, ростовщиков, местных шишек, вольных ремесленников и династии на каждом уровне власти, было намного ближе к тому обществу, которое возникло и развивалось в Европе.

Проблема заключалась в самих османах. Древние традиции государственного управления не претерпели никаких изменений — государство не развивалось параллельно с обществом. «Да простирается тень величия и могущества султана на весь мир и на высоты небес, и да будут шнуры шатра его преуспеяния крепко привязаны к колышкам, ниспосланным Аллахом!» — льстиво писал османский посол в 1776 году, отправляясь заключать заслуженно унизительный мир с русскими. Казалось бы, излишним было прибавлять к этому, что «его благословенное восшествие на трон было щедрым даром весны розовому саду мира» — но посол не преминул это сделать, не зная, конечно, что этому самому «щедрому дару весны» суждено погибнуть в 1807 году, сражаясь со своими собственными сановниками, а его забрызганный кровью кафтан будет храниться в музее Топкапы как ужасное напоминание о временах упадка империи.

Пропасть между теорией и реальностью ширилась с каждым годом. Слишком многие люди жили не в реальном мире, а в лживых декорациях, начиная с султана с его иллюзорным всемогуществом и продолжая правительством, притворявшимся, что контролирует всю территорию империи, янычарами, притворявшимися, что они солдаты, улемой, притворявшейся, что верит во всемирное и вечное торжество ислама, наместниками, притворно покорными центральной власти, дающей им легитимность… Тысячи людей ежедневно приходили на работу во дворец Топкапы, но лишь человек двадцать из них занимались там чем-то действительно важным и нужным. Правительство откомандировывало в провинции десятки наместников, чьей единственной обязанностью было покуривать кальян: они считали, что им крупно повезло, если удавалось тихо-мирно жить в четырех стенах, предоставив управлять подведомственной территорией какой-нибудь местной клике или шайке громил; из Константинополя время от времени приходили невыполнимые распоряжения, а в ответ, разумеется, летели донесения о том, что все исполнено в лучшем виде. Афинам посчастливилось попасть под покровительство могущественного главы черных евнухов, так что порой горожанам удавалось добиться снятия неугодных им наместников. Как-то раз, когда в столицу прибыла очередная делегация жалобщиков, входивший в ее состав торговец по имени Димитрий Палеолог говорил так красноречиво, что глава черных евнухов снял серебряную чернильницу с пояса своего писаря и вручил ее оратору, сказав: «Возьми эту чернильницу и знай, что с этого дня я назначаю тебя наместником Афин!» Вне всякого сомнения, евнух, который никогда не покидал гарем, не говоря уже о том, чтобы съездить в Афины, был весьма доволен своим великолепным жестом и умением разбираться в людях, но бедняга Димитрий, который жил в реальном мире, не на шутку испугался. Вскоре по возвращении в Афины он был убит, причем в организации убийства участвовали как турки, разъяренные его назначением, так и ослепленные завистью греки.