Лаура Эскивель - Малинче

Приветственные церемонии показались ей бесконечными. Одна за другой следовали торжественные речи, которые ей приходилось переводить. Бросить все и убежать она не имела права. Наконец, когда она направилась к дому родственников Кортеса, где Мартин был оставлен на время военной экспедиции, ее охватил страх — страх перед расплатой, страх увидеть в глазах сына то безразличие, с которым она так недавно смотрела на собственную мать.

Ребенок играл во дворе под ласковыми лучами солнца, среди деревьев и лужиц, оставшихся после дождя. Малиналли тотчас же узнала сына. Он вырос и уже сам мог лепить фигурки из грязи и глины, создавая свой фантастический мир, в котором, к огорчению Малиналли, ей пока не было места. Мартин был так же красив и очарователен, как тогда — когда она в последний раз видела его. Он был таким же… но в то же время совсем другим. Она сразу заметила, что некоторые жесты и движения он когда-то перенял у нее, но манерой поведения Мартин гораздо больше походил на отца. Гордость и даже надменность читались на его лице сквозь еще почти младенческую невинность и открытость. Было видно, что этот ребенок может быть капризным и попросту несносным, а еще — загадочным, полным неожиданных эмоций, цветов и оттенков. Таким он был — ее сын, которого она так давно не видела.

Она пошла к нему, переполненная любовью и нежностью. Как давно она мечтала об этой встрече, как хотела прикоснуться к нему, ощутить его кожу своей кожей, его сердце — своим сердцем. Ей хотелось в один миг стереть эти долгие месяцы пустоты, загладить свою вину перед сыном, сделать так, чтобы он навсегда забыл об этой горькой для них обоих разлуке.

Едва Малиналли подошла к мальчику, едва успела произнести его имя и прикоснуться к нему, как Мартин посмотрел на нее будто на чужого человека и бросился бежать. Малиналли в порыве ревности, злости на саму себя, в отчаянии, почти в безумии кинулась вслед за ним, требуя во весь голос, чтобы он остановился, послушался маму, ведь она так соскучилась по нему. Мальчик побежал еще быстрее, словно хотел скрыться от неминуемой опасности, от того, кто несет беду. Он словно решил спрятаться от этой женщины раз и навсегда — так, чтобы она никогда его не нашла.

Так и бежали они вдвоем по двору в сторону дома — ребенок и его мать. Чем быстрее бежали они, тем страшнее становилось мальчику, и чем больше он ее боялся, тем больше злилась Малиналли. Гнев и злость пытались догнать страх, боль и раны догоняли свободу, грех и виновность бросились в погоню за невинностью.

Наконец Малиналли удалось схватить сына и с силой прижать его к себе. Она невольно сделала ему больно. Мартин со страхом посмотрел ей в глаза и расплакался. Этот плач был громким и пронзительным — будто остро отточенный клинок. Такому клинку было нетрудно вонзиться прямо в сердце. Плач сына, его крик открыли в материнском сердце незаживающую рану. В это невозможно было поверить: брошенный малыш ранил презрением и страхом бросившую его мать, когда-то в детстве уже пережившую эту трагедию. Малиналли вдруг ощутила, что вся ее нежность и вся любовь, которую она хотела излить на сына, превращается в невыносимую муку для них обоих. Тогда в порыве отчаяния она ударила мальчика по щеке. Она хотела заставить его замолчать, не дать вновь убежать от нее. Голосом, звучавшим для малыша подобно раскатам грома, она прокричала:

— Мальтин, сынок! Не убегай от меня!

— Я никакой не Мальтин. Меня зовут Мартин. И я не твой сынок.

Малиналли готова была вырвать себе язык, разорвать его, растерзать, сделать гибким, чтобы наконец научиться правильно произносить это проклятое «р». Не помня себя от обиды, нанесенной словами сына, Малиналли перешла на язык науатль, чтобы не было преград для ее мыслей и чувств:

— Неужели ты уже забыл меня? Я уже исчезла из твоей памяти? Но я тебя не забыла. Все это время я хранила твой образ в своем сердце. Я произвела тебя на свет, ты мой сын, ты моя самая большая драгоценность, мой самый яркий плюмаж, самое красивое ожерелье.

Мальчик перестал плакать и удивленно посмотрел на нее — он почти не понимал, что она говорит. Давным-давно уже никто не говорил с ним на языке его матери. Но он не мог не почувствовать той силы и страсти, с которыми к нему обращалась эта женщина. Он понял язык тела, жеста и взгляда.

Посмотрев Малиналли в глаза, он замер, словно зачарованный. Несколько мгновений мать и сын смотрели друг на друга, и ребенок узнавал в глазах женщины, показавшейся ему незнакомой, свои глаза. Это молчание было недолгим. Мартин снова заплакал, но теперь уже совсем по-другому, словно желая выплакать, выгнать со слезами всю злобу, какая могла накопиться в душе четырехлетнего ребенка. Он вывернулся из объятий Малиналли и вновь бросился бежать, крича во весь голос: