Борис Васильев - Ольга, королева русов. Вещий Олег

— Вот это я и проверю при свете погребального костра. Ты потянул не ту нить, и все завязалось в узел, Хальвард. Я не виню тебя, но узлы лучше распутывать, чем рубить.

Хальвард долго молчал размышляя. Вероятно, Донкард был прав: у Хальварда были считанные часы, чтобы хоть что-то уладить, и он не мог сейчас утверждать, что продумал все до конца. Если бы недоверчивый Биркхард не увез даров…

— Если не найдут Инегельду, я вижу только одну возможность распутать узел, — сказал он наконец. — Я поручил Альвене стеречь этот славянский дар пуще всех сокровищ, а она подсунула его Неждане, с чего все и началось.

Даже сейчас, даже самому Донкарду он не сказал, что Инегельда — дочь Орогоста. Он никогда не открывал своих тайн до конца. Но, ничего не зная об Инегельде, Донкард скорее почувствовал, чем понял, что Хальвард что-то недоговаривает.

— Альвена поедет со мною в Рузу.

— Что? — Хальвард сурово сдвинул брови, хотя на старого советника двух конунгов это не действовало. — Альвена нарушила мое повеление, боярин Донкард, и отвечает только передо мной.

— И перед конунгом. А это означает, что, пока ты не получишь личного разрешения конунга Олега на допрос Альвены, много воды утечет в нашей Ловати. Так не проще ли тебе не противиться моему желанию включить Альвену в печальное посольство?

— Нет, Донкард. Альвену уже доставили ко мне.

— Она покинет тебя вместе со мной, Хальвард.

— Я сказал последнее слово.

— Последнее слово скажет конунг, когда я ему расскажу, с какого расстояния была выпущена хазарская стрела. И я, и ты знаем, кто способен на такой выстрел. Он положил меч к твоим ногам?

Хальвард промолчал.

— Славяне никогда не изменяют клятве, но конунг имеет право освободить от нее. И освобожденный от клятвы, втянутый в твою игру… умолчим о его имени, стены имеют уши. Но что ты ответишь на вопросы конунга, Хальвард? Ты превысил свои полномочия. После стольких лет безупречной службы обидно уходить на покой. Тем более накануне великого дела и великой славы.

— В чем я превысил свои полномочия? Я расследовал убийство…

— Убийство сына конунга, прибывшего в составе посольства. А посольскими делами занимаюсь я.

— Тебя не было, Донкард.

— Я есть. Прикажи немедленно освободить Альвену и уезжай в Смоленск Там все, без утайки, расскажешь конунгу. Не знаю, какое решение он примет, но обещаю тебе свою помощь. Если мне удастся смягчить твою оплошность. Судя по всему, твоим людям не удалось перехватить воеводу Ставко?

— Он ушел без следов, даже не заехав в Старую Русу.

— Ты грубо играл, Хальвард. Согласись с этим, а я постараюсь исправить твой промах.

Хальвард нехотя поднялся с кресла, шагнул к дверям.

— Ахард, передай Альвену боярину Донкарду. И готовься к выезду в Смоленск. Немедля.

Одетый в боевой наряд Берсир полулежал в богато изукрашенной лодье, опираясь спиной о столб, по которому змеями вились черные и охряно-красные полосы. В лучах восходящего солнца сверкали начищенная до блеска броня, рукояти меча и поясного кинжала, перстни на руках и крупный речной жемчуг, которым были расшиты его желтые сафьяновые сапоги. Лодья вдоль бортов была обложена сухими ольховыми дровами, у носа ее курился жертвенный треножник, а два других стояли у кормы, и синеватый дымок слабо колебался над ними в утреннем воздухе. По правому борту стоял отец Берсира — еще не старый, но странно согнутый то ли тяжестью собственных могучих плеч, то ли невыносимой утратой. Рядом безостановочно трясся младший брат Берсира, и унять эту дрожь, возникавшую в нем при малейшем волнении еще с детства, не могли ни свои знахари, ни славянские ведуны, ни таинственные маги далекой Хазарии. Его поддерживал первый боярин Биркхард, и все трое молча и неотрывно смотрели в нарумяненное лицо мертвеца.

Позади располагались придворные и бояре, воеводы и послы, впереди которых на шаг одиноко стоял Донкард. Молчаливые воины в полном облачении выстроились напротив, по левому борту, женщины в черном теснились возле носа, а у самой кормы меж двух жертвенных треножников возвышался белый как лунь старец с непокрытой головой, в белоснежном одеянии с позолоченным священным жезлом в правой руке. Позади него стояла колода, в которую был воткнут топор с широким лезвием, а рядом, скрестив на груди голые по локоть волосатые руки, — палач, перепоясанный широким красным кушаком.

И все молчали. Ничто не нарушало великого безмолвия последнего прощания. Итак продолжалось долго, никто не осмеливался шевельнуться, пока с чистого синего неба не донесся короткий крик ворона. Тогда разношерстная толпа вздохнула с единым облегчением, а старец вскинул священный жезл.