Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу

Аарон понимает их, ибо в определенной степени и сам не может освободиться от смертельного любопытства к Моисею, к тайне его связи с Ним, к тому, как Моисей ревниво относится к этой связи, словно бы считая ее личной собственностью и в то же время мучаясь этим, пытаясь изжить эгоистическое чувство, постоянно ища равновесия между собой, Его присутствием, Аароном и массой.

Всю жизнь исповедующий души человеческие, Аарон чувствует, как Моисей борется с собственным нежеланием открыть заповеданное Им, как бы ставшее его, Моисея, личным душевным кладом, и этой вынужденностью метать «бисер» — не отсюда ли вечное Его понукание Моисеем, вечное подталкивание: «Пойди и скажи сынам Израиля»?

Не потому ли Моисей время от времени жалуется, как на исповеди, Аарону, что у него одно желание — сбежать хотя бы на время в пустыню, побыть одному, как в годы пастушества. Более того, в какие-то мгновения он, Моисей, с невероятной остротой осознает, что требование Его создать некий высокий заповедник жизни для этой массы, вернее, для будущих ее поколений, противоположно желанию Моисея жить в пустыне и в одиночестве. В припадке откровения Моисей винит себя в гордыне, в нечестной игре с самим собой: ведь Он жаждет сближения с человеком, вхождения в душу каждого, а Моисей приблизил к Нему лишь этих высокомерных выскочек, сынов Леви, его, Моисея, двоюродных братьев, — Кораха, сына Ицхара, Дотана и Авирама.

Аарон отлично помнит, как недавно за общей трапезой они с профессиональной чрезмерностью подхалимов лили Моисею елей на голову, пытаясь выведать о его пребывании на вершине Синая, о тайнах ковчега Завета, а Моисей пытался отделываться намеками, заикался больше обычного. Не раз Аарон ловит себя на мысли, что косноязычие Моисея тоже в некой степени уловка, чтобы утаить то сокровенное, что передано ему Им.

Но у этих выскочек крепнет ощущение, что ничего-то особенного Моисей и не знает, а они, логически и философски мыслящие, умнее его.

К Аарону они до поры до времени относились снисходительно: все же обучал и воспитывал их. Даже пытались склонить его на свою сторону. Один из разговоров с Корахом, после вечерней службы, особенно знаменателен. Как бы исповедуясь, Корах перевел разговор на личность Моисея: «Человек действия, а не размышления, решителен, слышит голоса… Но сколько смертей обрушил на нас, уже и не стоящих этого исхода. Да, и в рабстве умирали, но не сразу и не в таком количестве… Разве мы, Аарон, не ощущали Его присутствия и до прихода Моисея? Но не в таком примитивном понимании, как это у жрецов Кемет, которым вынуждены были поддакивать из страха смерти, или у Моисея… Ну что это — „И в начале сотворил Бог небо и землю“? Не выдерживает никакой философской критики».

— Видишь ли, Корах, — сказал Аарон, — это те самые давно искомые всеми слова, которые непроизносимо и ненайденно таились в сущности будущего сотворения мира, и никто в миросознании не сомневался и с трепетным ожиданием, лишенным вообще временной протяженности, готовился к мигу, когда слова эти будут произнесены, потрясут бездну хаоса — тоу ва-воу — и поразят всех неодолимым возникновением реального мира.

— Но при чем тут Моисей? — Зрачки Кораха расширились, словно бы Аарон своей тирадой поставил его на грань безумия.

— Пойми, Моисей в пустыне был сам себе духовной академией, сам с собой теоретизировал, сам себе был кельей отшельника и башней из слоновой кости, в общем, всеми формами сосредоточения, мыслящего одиночества. Исчерпал все сомнения и все свое любопытство прежде, чем прийти к Нему, а точнее, встретиться с Ним, ибо стремление к встрече было обоюдно. Это уже потом все мы начали получать крохи со стола этой встречи и вдруг почувствовали себя великими мыслителями. Постой, постой…

Корах явно пытался сбежать, нетерпеливо теребя край полога шатра Господня.

— Подумай над таким понятием — «запредельность самоотсутствия». Понимаешь? Он, принявший решение сотворить мир, ощутил именно в Моисее эту запредельность самоотсутствия, которая может позволить человеческому существу довести до мира людей Его замысел, и вот весь смерч знаков — как пылинки, высвеченные лучом в хаосе, — засталбливается семью лучами-ударами, неотменимыми во всех мирах, — «В начале сотворил Бог небо и землю».

Корах бежал.

Аарон отлично знает повадки этой «философствующей братии». Из их среды вышло наибольшее число доносчиков, пусть под угрозой преследований и смерти, но ведь общая и, по их мнению, «темная» масса отличалась большей стойкостью и, как ни странно, достоинством. С той же брезгливостью и высокомерием относились эти «интеллектуалы» к тем, кому доносили, но, если дело пахло смертью, ползали у них в ногах. Здесь же, на воле, страх этот улетучился, брезгливость и высокомерие достигли опасного предела, а умение доносчика сочинять и распространять слухи нашло благодатную почву в этой подверженной внезапным буйствам и столь же внезапной отрешенности массе.