Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу

Он чувствовал, как ступает по раскаленному песку, приближаясь к убийству египтянина — всего через несколько строк от рождения.

А ведь целая жизнь была между этими строками, оставалась за их пределом, и в ней страна Кемет сотрясала циклопической мощью пространства и антивременем стоящих рядом, но несоединимых вещей и событий. И святое писцовое дело отражало эту несоединимость — в ней не было тяги сверх выполнения египетским писцом своей обязанности. Написанное Моисеем заведомо обладает такой тягой, что всякий, прикоснувшийся к этому тексту любопытством, страхом, молитвой, сопротивляясь, станет проводником, узником, рабом этой тяги, как и сам Моисей.

В свое время он ощутил в египетской цивилизации обломки, на вид склеенные в колоссы и дворцы, чье время прошло, и Сфинкс виделся отработанным каменным знаком предыдущей неудачной попытки Бога сотворить мир, попытки, оставившей эти грандиозные фрагменты.

Тут же знак противостоял камню.

Невидимая сила жизни — видимой смерти.

Моисей писал Книгу как бы в самоотсутствии, вычеркивая себя насильственно. Эта постоянная контролирующая себя тяжесть самоскрывания выработала особый лапидарный язык. Это мучительно — ведь за Писанием шумит, опрокидывает Моисея мир его жизни, все, что ежеминутно питает или отравляет его душу. Но чувство языка, этого речевого ключа, несущего ток Его мира, приносит в душу Моисея радость, и ток этот яростно, как вода, обтачивающая камни тверди, придает словам и предложениям, а по сути, стихиям, формы, кажущиеся прихотливо-случайными, которые в конце концов оказываются краеугольными камнями Его мира. И именно потому, что Моисей как бы сопротивляется потоку — не из упрямства, а в силу иной скорости познавания жизни, естественной инерции сознания, замирающего под обвалом, он ощущает себя некой плотиной, от которой поток этот идет более соразмерно, но с энергией, во много раз усиленной этим препятствием. И все же не раз внезапно в страхе замирает над пропастью — где же мост? После потрясшей его ночной встречи с Аароном, догадывается Моисей, но не хочет себе признаться в том главном, чего ему не хватает при всей его кротости, — чуткости к страданиям других.

И потому не перестает удивляться, как в писании словно бы сами собой устанавливаются законы сюжета, выражения, действия. Медлительно развертывание текста, наперед насыщенного вечностью диалога с Ним.

Сорок дней обретается Моисей в оазисе покоя, размышлений над Книгой, ни на миг не теша себя этим покоем — все, затаившись, ждут возвращения лазутчиков.

В сороковую утреннюю стражу чист серебряный звук трубы — вернулись, двое несут на шесте гроздья винограда, остальные — в мешках яблоки и смоквы, и у всех у них глаза расширены, как бы смотрят в галлюцинирующую пустоту, откуда вернулись. Моисею знаком этот взгляд, не предвещающий ничего хорошего, — у страха глаза велики.

Отсюда, из пустыни Сил, они дошли до города Рехов и даже до города Хамат в Аялонской долине, затем поднялись на юг в горы, к Хеврону, который заложен на семь лет раньше Цоана в стране Кемет, откуда родом кочующее племя цыган. В Хевроне живут потомки племени великанов Талмай и Ахиман. Земля и вправду там течет молоком и медом, но города — крепости каменные, народу уйма и великанов не счесть.

— Что скажете, Йошуа и Калеб? — спросил Моисей.

— Я знаю нашу беспечность, — говорит Йошуа, — страх высушивает наши кости и подгибает колени. Но те великаны беспечнее нас, по безмятежности их лиц видно, что Бог их оставил. Они слишком разжирели, чтобы суметь себя защитить. Мы их одолеем.

— Не слушайте их, — закричали остальные, — земля там воистину прекрасна, но поедает своих жителей, а перед великанами мы чувствовали себя как саранча!

Скорее, чем услышал и понял, ощутил Моисей жаркое веяние, словно бы внезапный горячий ветер пустыни яростным порывом поднял дыбом метелки пальм. В следующий миг дошло до него — это животный вопль, вырвавшийся из тысяч глоток и чрев. Только затем он видит тысячи остекленевших, словно бы опустошенных безумием глаз, только затем до слуха доходят отдельные крики, визг, рыдания взахлеб.

Все, обретенное в эти два года странствий по великой пустыне ценой страданий, жажды, страха смерти от песчаных бурь, змей, скорпионов и василисков, — ощущение внутренней свободы, редкие минуты слияния с бескрайним пространством, крепость рук и ног, всегда вызывающая зависть у оседлых народов к кочевникам, сыновья, не знающие рабства, души которых выпестованы уже врожденным достоинством и бесстрашием, — все это вмиг слетело, как шелуха от лука, о котором так рыдали, вспоминая страну Кемет, а вернее, ни на миг ее не забывая.