Владимир Корнев - Датский король

— Ну и для чего ты везде ставил свое «КД» в правом нижнем углу? Боялся, наверное, чтобы картинки вверх ногами не вешали? — съязвил Звонцов, зевая. Черная зависть охватила его, выплеснулась наружу возмущенным недоумением. — Он, видите ли, монограмму придумал спросонья, мать ее! Король Датский выискался! Надо ж было такое сочинить. Мог бы обойтись и без подписи… Теперь, чтобы продать твои самовары, мне приходится собственные скульптуры подписывать дурацким псевдонимом и всем рассказывать, что «КД» — курский дворянин. А попробуй я назваться «Королем Датским», уже «царствовал» бы у «Николы Чудотворца» на Пряжке вместе с «Наполеонами» и «Александрами Македонскими»!

Когда стипендиат немного успокоился, спросил озабоченно:

— Кстати, ты не знаешь, который час?

В это утро за стеной никто не кричал, и колокольчик к завтраку почему-то не звонил. На столе в пустой столовой скульптора дожидались холодный кофе и сморщенная, уже не аппетитная сосиска с розанчиком. Флейшхауэр оставила незадачливым русским питомцам записку, в которой с подлинно немецкой педантичной вежливостью приносила извинения за свое отсутствие и сообщала, что она в сопровождении любимого племянника отправилась в горы на некую ночную монастырскую мессу. И без того разозленный Звонцов, узнав об этом, выругался: «Черт знает что! Ну ладно тетка — она, кажется, искренняя лютеранка и вообще привержена всему мистическому, но племянничка-то куда понесло? Тоже мне богомолец-пилигрим! Перепробовал всех тюрингских кумушек, а теперь корчит из себя святошу… Странно все это: неведомая горная обитель, загадочная месса. Разве по ночам служат мессы? Прямо как в готическом романе — тайна, покрытая мраком!»

Было уже два часа дня! Стипендиата охватил ужас: сессия оказывалась на грани провала, а это означало приближение краха больших надежд и крушение всех честолюбивых планов.

«Экзамен у Ауэрбаха в пять — я не успеваю „подчистить“ латынь… Господи, да еще ведь надо улаживать вопрос с „курносым старцем“! В общем, пиши пропало». Звонцов уже вообразил, как с позором будет покидать Германию, но в следующий момент его осенило, как всегда пришла на помощь природная изобретательность:

— Слушай, Сеня, кажется, наступил «casus improvisus» [26] Непредвиденный случай (лат.). — теперь мне без тебя никак не выкрутиться! Придется же переделывать рисунок этот несчастный, портрет старика, а еще ведь нужно успеть приготовить копии манускрипта, сообразить, как их выигрышнее преподнести, выставить. Ты должен сегодня сдать экзамен вместо меня. Иначе никакая фрау нас здесь содержать не станет. Наденешь мою «фамильную» тройку. Я уверен: Мефистофель так плохо видит и слышит, что не сможет определить, кто есть кто. Достаточно только переодеться, и никакой подмены не заподозрит!

Художник понял, что отказываться нельзя: только он может спасти Звонцова и свое будущее.

А Звонцов продолжал готовить Арсения к ответственному походу:

— Пивное, не приближайся к профессору очень близко. Приезжай к концу экзамена, когда студенты разойдутся.

— К началу я и так уже не успею: омнибус уходит через полчаса, — заметил Арсений, поспешно облачаясь в пресловутый палевый костюм.

Костюм был узковат в плечах. Арсений чувствовал себя, мягко говоря, скованно. Звонцов ходил вокруг него на цыпочках, сдувая пылинки с дедовского наследства:

— Ты выдохни. Чувствуешь, сразу стало свободно? Теперь застегни все пуговицы, чтобы не было видно манишки. Говори громко и уверенно. Ничего не бойся, все получится!

Всю дорогу до университета Арсений твердил «Отче наш».

Он явился в тот момент, когда большинство студентов уже сдали экзамен. Все получили «посредственно», но ушли довольные тем, что тяжкое испытание позади: Мефистофель сегодня был настроен благодушно, никого не «завалил».

Устроившись в просторном зале, Арсений положил Гёте перед собой, а сам продолжал читать молитву В коридоре послышался звук стремительно приближающихся шагов (коридор был длинный и гулкий). Какое-то шестое чувство подсказало Арсению, что это профессор возвращается проверить, нет ли кого еще из студентов, ведь время приема не истекло, а в отсутствии пунктуальности Ауэрбаха трудно было обвинить.

Тогда Десницыну почему-то захотелось прочитать выученное во сне «Pater noster», и он мысленно стал проговаривать славянообразный латинский текст. Дверь открылась бесшумно, старик-профессор решил, что его появление студентом не замечено.