Сергей Алексеев - Возвращение Каина (Сердцевина)

В первый отпуск, проведенный в родовом гнезде, возле бабушки Полины, этот необычный месяц не то чтобы перевернул сознание старшего Ерашова, а как бы высветлил его, насытил откровениями, которые в устах старухи звучали словно буквы азбуки. В то время добивали Советскую Армию и войну в Афганистане, как дети добивают змею — с отвращением и страхом. Каждая газетная статья или «покаяние» генерала-отставника размежевывали офицерское общество, но кто бы каких взглядов ни придерживался, все испытывали унижение и позор. Старший Ерашов не мог пожаловаться бабушке Полине и лишь однажды в сердцах обронил, что, если случится война, не за что будет воевать, никто не захочет идти на фронт и снова потребуются заградотряды с пулеметами либо тонны морфия, опиума и прочей «наркоты». И тут отставшая от жизни старуха пустилась в размышления, показавшиеся тогда примитивными. Мол-де во все времена русский солдат воевал за «Веру, Царя и Отечество». В этом триединстве сейчас нет лишь царя, и это значит есть еще за что воевать. Алексей начал было возражать и вдруг разгневил бабушку Полину: он ей показался твердолобым и бестолковым. По ее же мнению, вера сохранилась и существует. Как большой костер, затухая под дождем, обращается в единственную искру, скрытую под углями и пеплом, и может еще долго существовать, так и вера, в тяжкие времена грубого атеизма не исчезает, а концентрируется в единственном понятии-чувстве — любви. И пока есть любовь, пока ее испытывают дети к родителям и, наоборот, пока она в виде жалости и сострадания распространяется на близких, на нищих и убогих, на обиженных и обездоленных — вера будет жива, ибо любовь есть Бог. А об отечестве бабушка судила вообще очень просто. По ее представлению, отечество будет существовать и не исчезнет до тех пор, пока есть Пространство, заселенное народом и сам народ. Причем в понятие Пространства она вкладывала не территорию, обведенную границами, а некий космический ландшафт, на котором только и могут существовать русские люди. В иных местах они могут жить и поудобнее, и побогаче, но никогда не будут счастливы.

Оба дня, пока покойная бабушка Полина находилась дома, старший Ерашов нещадно мучил сыновей, не выпуская их ни на прогулки, ни на игры. Поначалу они маялись и невыносимо скучали, однако слезы, тихие, скорбные разговоры, ходьба на цыпочках возле гроба постепенно приобщали их к семейному горю Когда же приехал старенький священник — близкий бабушке Полине человек, и стал отпевать покойную по полному чину, дети присмирели окончательно и без одергиваний выстояли до конца. Они невольно жались к отцу и матери и вытягивали шеи: никогда не виданные хлопоты вокруг мертвой, воздаваемые ей почести, кажется, утверждали у сыновей впечатление, что эта старуха — какая‑то героиня и знаменитость.

Старший Ерашов проявлял волю, несмотря на возражения, и чувствовал, что делает правильно. Сыновья вместе со всеми поехали на кладбище, со всеми шли за гробом и потом стояли у края могилы и сами, глядя на других, бросили щепоти земли. Они с каким-то испугом таращились сначала на Аристарха Павловича, который, прощаясь с покойной, встал перед гробом на колени и поцеловал ее в лоб, потом на молодого парня Шило, совсем уж чужого на похоронах, который сидел на корточках между могильщиков, засыпающих могилу, плакал в голос и механично все бросал и бросал землю.

На обратном пути с кладбища старший Колька неожиданно спросил:

— Пап, а кто она была, эта бабушка Полина?

Можно было отвечать ему долго, снова пересказать историю семьи Ерашовых, разобраться, кто кому и кем доводится. И можно было не отвечать совсем, оставив его любопытство неудовлетворенным. Старший Ерашов радовался тому, что этот вопрос уже был задан.

На поминках Шило отчего-то озлился, хотя и выпил немного, и никто его не обижал. Он неожиданно поднялся из-за стола и сказал:

— До чего же у вас рожи противные. Смотреть не хочется…

Никому конкретно это не адресовалось, к тому же внезапное оскорбление обескуражило поминальное застолье, и повисла пауза. Безручкины ни на похороны, ни на поминки не пришли и, видимо, специально куда-то уехали на это время, оставив строителей в бывшей слепневской квартире. Шило жил отдельно и потому был независимым.

— Пошел вон, — довольно спокойно сказал ему Кирилл. — Знаешь, где двери?

— Офицерье, понаехали тут… — выругался Шило. — Дворяне, голубая кровь. Зашевелились, про свое поместье вспомнили!