Юсуф Зейдан - Азазель

Но кто тот мужчина, который сумеет добиться Марты и оценить ее? Никто, кроме меня, не способен постичь глубину ее глаз и дремлющую в ней тайну. Любой другой, не я, превратит ее в одну из обычных крестьянок, каких много в окрестных деревнях… Нет, постой, ведь она уже была замужем, и кто он, этот мужчина, сделавший ее своей женой? Была ли она послушна ему долгими зимними ночами? Наслаждался ли он прелестями ее нежного тела? Принимала ли она его в себя?.. Просвети меня, Господь мой, по милости своей».

— Ты хочешь, чтобы я ушла и вернулась вместе с мальчиками?

— Нет, ты можешь немного подождать, они скоро явятся.

— Но ты все молчишь и даже не смотришь на меня.

— Ах, Марта, ты…

Я решился рассказать ей, какие чувства переполняют меня и что я переживаю. Марта прекратила болтать ногами и, по-детски трогательно сложив руки на груди, приготовилась выслушать нечто важное. Широко распахнув глаза, она вся обратилась во внимание, и в этот миг была прекрасна как никогда. Но заветные слова в тот день так и не сорвались с моего языка. Едва я приготовился разоткровенничаться, как послышался детский галдеж, доносившийся от монастырских ворот. Я резко поднялся и, разложив свои бумаги, вручил один экземпляр Марте, чтобы мы могли приступить к репетиции. С едва возникшей между нами чувственной близостью было покончено.

Сначала мальчики распевали псалмы, а затем Марта исполнила свою партию, продекламировав поэтические отрывки, отчего я окончательно потерял голову. Когда вновь запели мальчики, я сумел прийти в себя, но стоило запеть Марте, как я снова воспарил к облакам.

Когда все стали расходиться, Марта отстала и, улучив момент, спросила, собираюсь ли я поститься.

— Нынче не постные дни, — ответил я.

— Я кое-что приготовила для тебя, — прошептала она и быстро ушла, но вскоре вновь появилась, неся большое блюдо со сластями, которыми славился Алеппо и его окрестные деревни.

В этот момент рядом со мной сидел один монах, который пришел пожаловаться на колики в желудке, возникающие у него всякий раз, как он съест что-нибудь невареное. Марта поставила блюдо на стол и, не говоря ни слова, удалилась.

Вечером, направляясь в трапезную, я захватил блюдо с собой и угостил сластями монахов, которые были в восторге. Когда утром следующего дня я принялся благодарить Марту, она сказала, что эти прекрасные сласти — подарок караванщика. Выходило, что этот человек изрядно расщедрился, потому что накануне настоятель рассказал, что тот пожертвовал деньги на строительство монастырской стены и изготовление деревянных ворот в форме большого креста.

Я не стал говорить Марте, что ничего не попробовал из подаренных сластей, и вообще не стал делать ей замечаний за то, что она явилась, немного опоздав, когда все мальчики уже заняли свои места. Она извинилась, пояснив, что они с тетей занимались кладкой новой печи… В тот день она пела без удовольствия и ушла вместе с мальчиками сразу после окончания репетиции, так что остаток дня я провел в совершеннейшем отчаянии.

Не раз из окна библиотеки я бросал взоры на хижину. Марта сновала туда-сюда в домашней одежде, а ее тетка в черном платье то присаживалась за прялку, то поднималась. Трое мальчиков, напевая, чинили стену стоявшего возле хижины хлева, а плотник забивал гвозди в дверь… Не иначе, они решили сделать большой ремонт, а не просто сложить печь. Незадолго до захода солнца из новой печи повалил густой дым, и суета в доме прекратилась.

Я подумал, что ночь мне стоит провести в келье, чтобы не вдыхать этот дым, но затем решил затворить окно и остаться в библиотеке, чтобы быть ближе к Марте. Заперев дверь, я зажег светильник и принялся неторопливо читать единственную имевшуюся у меня копию сочинения Галена о пульсе, рассчитывая разобраться в путанице, возникшей из-за множества допущенных переписчиками ошибок. Засидевшись, я пропустил время ужина и не пошел на вечерню. После молитвы меня навестили двое монахов, один из которых был почтенным старцем, а второй — молодым и полнотелым. Позже зашел еще один странствующий монах, заглянувший в наш монастырь по пути из Рима в Иерусалим.

За все время нашей беседы этот странствующий монах не проронил ни слова, так что я даже перестал обращать на него внимание. Сейчас уже и не вспомню, как он выглядел. Помню только, что он сидел, свесив голову, и молчал. Монахи рассказали, что он везет послание от римского папы иерусалимскому епископу по поводу большого Собора. Я удивился этой новости и не мог понять, что за причина вынудила тайно посылать этого монаха в одиночное путешествие по суше, а не морем, как было принято в подобных случаях. Почему он сторонился больших городов и не зашел в Антиохию? Но мне не хотелось надоедать ему вопросами, видя, что он предпочитает помалкивать. Спустя короткое время ситуация прояснилась. Я понял, что за нашей спиной в Эфесе готовился Вселенский собор {114}, наделавший впоследствии так много шуму.