Марк Алданов - Бегство

— Еще три… нет, четыре номера, когда не я, а потом я, — замирая, шептала Сонечка. — Правда, она хорошо играет?..

— Так себе… Некрасивая.

— Ты находишь? По-моему, ничего, только нос длинный… Это она едет на бал…

— Какая же дама перед войной могла быть на балу без перчаток?.. Эх, вы! Неужели длинных перчаток не могли достать?

— Я не знала… Ну, вот сейчас, во втором номере была я… Только, ради Бога, Мусенька, не смейся!

Муся ахнула, увидев Сонечку на экране.

— Господи, какая ты смешная!

— Смешная? Почему смешная? — тревожным шепотом спрашивала Сонечка, вглядываясь в полумраке в лицо Муси.

— То есть не смешная, ты прелесть!

— Нет, ты правду говоришь? Ты это искренно?

— Прямо прелесть… Нет, как она на него смотрит, бесстыдница! За такой взгляд сейчас же тебя в угол!

— Ах, с этой сценой вышла целая история, я тебе потом расскажу… Теперь один номер не я… А потом я гуляю в саду с собакой и думаю о нем… Вот… Ну, что? Как?

— Чудно!.. И собачка чудная.

— Ты говори не о собачке, а обо мне.

— Я тебе говорю: прелесть! Глазенапы такие строишь!

— Четверть часа подводила… Но ты искренно? Поклянись моей жизнью, что тебе нравится!

— Клянусь! — подняв руку, сказала Муся. На нее оглянулись спереди соседи.

— Что ты делаешь?.. Спасибо, Мусенька, ты ангел… Ну, слава Богу, теперь опять долго не я…

Граф Карл фон-Цингроде сыпал деньгами, кутил и совершал поступки один предосудительнее другого. Но дурная жизнь господствующих классов положительно не вызывала возмущения у соседей Сонечки: они гоготали все веселее и сочувственнее, особенно в любовных сценах, когда граф сажал к себе на колени новую любовницу. — «Тебе бы, Федька, такую, а?.. Почище твоей лохматенькой будет», — говорил белокурый рабочий.

— Сейчас важная сцена… Они его захлороформируют, — шептала Сонечка, расширяя в темноте глаза. — Ты понимаешь, у него двойная жизнь!

— Я так и догадывалась, что граф нехороший человек.

— Пожалуйста, не издевайся… Вот из-за этой сцены в студии вышел тот скандал, помнишь, я вам рассказывала?

— Помню, — подтверждала Муся, хоть ровно ничего не помнила. Сонечка, уже всецело проникнутая корпоративным духом, постоянно рассказывала о каких-то историях в студни.

— Ну, вот теперь смотри, сейчас моя главная сцена… Номера тридцать пятый, тридцать шестой и тридцать седьмой…

Главная сцена тоже очень понравилась Мусе. Чтобы вышло правдоподобнее, она сделала и критические замечания, но такие, которые никак не могли задеть Сонечку. На минуту в зале зажегся свет. Горенский и Глаша, повернувшись в креслах, телеграфировали Сонечке знаки полного одобрения. Князь беззвучно похлопал в ладоши и послал ей воздушный поцелуй. Витя, сидевший близко, успел даже пробраться к ним и сказал Сонечке, что она играет восхитительно.

— Знаю я тебя! Еще правду ли ты говоришь? Тебе в самом деле так понравилось?

— Лопни мои глаза! Отсохни у меня руки и ноги! — подражая Никонову, сказал Витя. Рабочие шептались, оглядываясь на Сонечку. Свет опять погас. Витя вернулся на свое место.

— Я тебе говорила, что пролетарии тебя узнают, — шепнула Муся. — Вот это и есть слава.

— Ах, перестань издеваться! — сказала счастливая Сонечка и поцеловала Мусю. — Я что? Я ничего…

Она уселась в кресле поудобнее: ее сцен больше не было, и теперь она могла спокойно смотреть фильм, который, впрочем, подходил к концу. Для графа Карла приближалась расплата за грехи. Честный молодой человек торжествовал. Однако его торжество не встречало у публики восторга. Бедняки, поднятые на восстание молодым человеком, увели связанного графа Карла (у Беневоленского сценарий кончался не так, но Березин изменил развязку). «Так ему и надо», — сказал без одушевления сосед Сонечки. Веселый рабочий ничего не ответил. По-видимому, бедняки публику не интересовали, — она бедняков знала лучше, чем автор сценария.

Свет снова зажегся, поднялся гул, все повалили к выходу. Князь и Глафира Генриховна очень хвалили Сонечку. Глаша на этот раз была с ней так мила и нежна, что Муся немного насторожилась. «Уж не произошло ли что у них с Алексеем Андреевичем?» — подумала она, внимательно вглядываясь в Глашу и князя: ей показалось, что лицо у Глафиры Генриховны в самом деле счастливое и возбужденное, почти как у Сонечки.

Князь тотчас простился с дамами.

— Я предупреждал, что должен буду уйти. Уж вы меня извините, Витя вас проводит.

«И у него как будто вид растерянный, верно в самом деле произошло объяснение», — подумала Муся, подавляя в себе легкое неприятное чувство. — «Нет, мне все равно, я за нее рада», — ответила она. — «А что-то есть в нем vieux jeu [68]и скучноватое: старик Тургенев, целующий руку Полины Виардо… Надо сказать Глаше, это она Полина Виардо… Впрочем, не надо…»