Н. Кальма - Джон Браун

Майор Талиаферро в точности выполнил приказ. Полторы тысячи войск были выстроены на пути от тюрьмы до площади, где стоял эшафот.

Выйдя из тюрьмы, Джон Браун удивленно повел глазами.

— Я не ожидал, что губернатор Уайз обставит мою казнь так торжественно, — сказал он сопровождавшему его шерифу.

Руки Брауна были связаны за спиной. Кроме шерифа, его сопровождали офицер караульных войск и тюремщик. Он шел, хромая, в домашних шлепанцах и белых шерстяных носках, тех самых, которые связала ему жена. За рядами солдат стояла телега, запряженная парой белых лошадей. На телеге стоял сосновый чистый гроб. Браун обратился к сопровождавшему его офицеру:

— Возьмите у меня из кармана записку, сэр.

Офицер исполнил его просьбу.

— Что это такое?

— Несколько слов. Если хотите, мое завещание.

Шериф помог Брауну взобраться на телегу. Старик сел на гроб. Теперь он возвышался над всеми, и все видели его спокойное лицо и белую бороду, которую шевелил утренний ветерок. Офицер поднес к глазам листок:

«Я, Джон Браун, теперь вполне уверен, что преступления этой греховной страны никогда не смыть ничем, кроме крови. Как я думаю теперь, я напрасно обольщал себя надеждой, что это может быть сделано без колоссального кровопролития».

Джон Браун с наслаждением вдохнул свежий воздух, поглядел на горы.

— Какой прекрасный день сегодня! — заметил он, обращаясь к шерифу.

— Вы храбрый человек, капитан, — сказал шериф.

— Таким воспитала меня мать.

— Вы гораздо храбрее меня, капитан, — снова сказал шериф.

— Все-таки жаль расставаться с друзьями, — отозвался Браун.

Они подъехали к главной площади. Их встретили барабанным боем. Вся площадь была оцеплена солдатами.

Полк чарльз-таунской милиции стоял в полной боевой готовности. Белые лошади кавалерии, красные и синие мундиры военных выглядели так празднично, что черный силуэт эшафота казался нелепостью в этот солнечный день.

Однако настроение людей на площади было далеко не праздничное. Всех от майора Талиаферро до последнего жителя Чарльз-Тауна — мучил неопределенный страх. А что, если вот сейчас, вот сию минуту последует что-то ужасное, какой-нибудь взрыв, внезапный бунт негров, налет вооруженных аболиционистов? Даже крупнейшие плантаторы штата, съехавшиеся поглядеть на казнь своего злейшего врага, испытывали сейчас не радость, а тревогу. Тут были Вашингтон, Бруа, Олстэд и другие. Им отвели лучшие места, откуда виселица была видна как на ладони. Позади, теснимые солдатами, стояли менее именитые виргинцы. В стороне жалась кучка негров с хмурыми, настороженными лицами.

Капитана ввели на помост и набросили ему на голову белый колпак.

Джон Браун неловко шагнул вперед, но не попал на люк. Шериф закричал ему:

— Вы не туда ступаете, капитан! Сделайте еще шаг вперед!

Раздался спокойный голос капитана:

— Я ничего не вижу, джентльмены. Подведите меня сами к моей смерти.

Палач слегка подтолкнул его.

— Хотите, сэр, чтобы я дал вам знак, прежде чем опустить люк? — тихо спросил шериф.

— Все равно. Только, пожалуйста, не так долго, — послышался голос из-под белого колпака.

Тонкая смоляная веревка была накинута на шею прямой неподвижной фигуры. Но солдаты еще долго маршировали, строились, делали повороты. Прошло двенадцать бесконечных минут. Джон Браун все так же прямо стоял у люка.

Но вот наконец раздался звон оружия — это солдаты встали стройным каре. Полковник Престон взмахнул саблей, и над толпой мелькнули ноги в белых шерстяных носках.

— Долой рабство! Слава Брауну! — прокричал чей-то истошный голос.

Поднялась суматоха. Солдаты бросились на голос.

Они продирались сквозь толпу и каждого спрашивали:

— Кто кричал? Где кричали?

Но никто не знал. Каждому казалось, что кричали где-то на другом конце площади. Пользуясь суматохой, палач закончил свое страшное дело.

«День 2 декабря 1859 года станет великим днем нашей истории, датой новой революции, столь же необходимой, сколь была прежняя. Когда я пишу это, в Виргинии за попытку освободить рабов ведут на казнь старого Джона Брауна. Это значит сеять ветер, чтобы пожать ураган, который вскоре налетит».

Так писал в своем дневнике Лонгфелло, предвидевший судьбу Америки и глубоко потрясенный казнью Брауна.

Весь мир с негодованием следил за ходом процесса, за лицемерным американским «правосудием».

Не осталось почти ни одного выдающегося, передового человека в Старом и Новом Свете, который не высказал бы в печати или публично своего возмущения.