Антон Дубинин - Собаке — собачья смерть

— Я иду сейчас за город, в Бракивилль; прибыл Ошский епископ, а у меня к нему дело. Хочешь проводить меня или…?

— Хочу, — даже не дослушав до альтернативы, выпалил мальчишка. И разом оказался рядом — после осторожного наблюдения издалека подскочив едва ли не вплотную. — Сумку вашу понести могу, дадите? Я не вор, вот крест вам, — он перекрестил сердце, заранее оправдываясь, и еще покраснел.

— Верю, что ты человек честный. Но сумка не тяжелая, несколько бумаг — и все. Правда.

— А какое дело у вас к епископу?

— В одной деревне в его диоцезе нет священника, нужно, чтобы он назначил, — сам удивляясь, что отвечает на расспросы уличного паренька, ответил Антуан — и перехватил инициативу. — Ты лучше о себе расскажи. Ты ведь не из Тулузы?

— Не. Я с гор. — Мальчик исподлобья рассматривал спутника, словно решая, насколько ему можно доверять. Вблизи он казался старше, чем издалека — не такой уж мальчишка, лет семнадцать, наверное, просто невысокий и худой, вот и легко перепутать.

— С гор?

— Ну, из-под Фуа.

— Я сам из тех мест, — мягко упомянул Антуан, но приставать с вопросами не стал. Путь предстоял довольно долгий, через половину города, за стены. Однако никогда не надоедало ему ходить по Тулузе; это было особенное счастье — мерить мостовую шагами, слушая стук собственных сандалий о круглые ее темные камушки. Кивать ярким лицам, мелькавшим навстречу и из окон — лавочки открывались, синие и серые и черные ставни стучали о красные стены. Еще не жарко, уже очень светло, лучшее время в летней Тулузе, антуановой Тулузе, где на одних улицах достанешь руками от стены до стены, а на других могут легко разъехаться три повозки. Пыль, камень, гомон, свет. Лучшее место в мире.

— Так значит, ты захотел стать братом-проповедником, — продолжил Антуан уже у самой городской стены.

Юноша слегка споткнулся. Антуан сдержал улыбку. Привыкай быть Гальярдом, привыкай.

— Догадаться вовсе несложно, — объяснил он, чтобы успокоить паренька. — Судя по твоей одежде, по тому, что ты явно голоден… Прости, сейчас нечем тебя покормить, на обратном пути что-нибудь придумаем… Судя по тому, что ты явственно живешь некоторое время на улице, я делаю вывод, что ты ушел из дома, а не приехал с родными по торговым делам. Кто отец твой? Не последний человек в своей деревне?

— Байль, — уже оправившись, буркнул черноголовый. Нарочно принялся ковырять башмаком мостовую, чтобы сохранить остатки независимости. Самый башмак — из хорошей кожи, но уже порванный в двух местах — рассказывал о нем куда больше, чем его неразговорчивый рот.

— Я и гляжу, ты не из бедной семьи. Одежда хорошая, хоть и смены ты не захватил. К любой подлой работе не привычен, иначе нашел бы за один день себе, чем прокормиться. Да и пришел сюда не работы искать, а… доли своей. Ну, какой же я еще вывод мог сделать, присовокупив к выводам, что ты обретаешься возле нашего монастыря? Знаешь, еще поза-позапрошлый Магистр, Иордан, говорил: если видите юношу, изо дня в день сидящего у ваших ворот… наверняка решите, что он желает войти.

— Я добром просился, — парня внезапно прорвало, и Антуан по той же Гальярдовой мудрости знал, что нужно просто помолчать и послушать. — Отец же даже католик… вроде католик, пока до дела не дойдет, до десятины там или до меня. А тут встал горой — для того ли я тебя растил, все отдавал, чтобы ты меня послал к чертям ради каких-то… — Юноша взглянул виновато, не стал продолжать. — Убирайся, в общем, говорит, к своим попам, только не жди ни обола денег, и помощи тоже не жди. Думал, напугает. А я и убрался. Кто не оставит отца своего, и мать свою, и этих своих… разных других родственников — ради Господа, тот недостоин Господа, так Он Сам и сказал.

Как легко вы все — мы все — говорите… говорим… об оставлении, подумал Антуан, щурясь на тень платановой листвы, волной бегущую под ногами. Но об этом тоже не время сейчас. Не время рассуждать о том, как бежим мы от оставляемых, чтобы через сотни лиг, проделанных по кругу, столкнуться с ними лицом к лицу — и, глядя в эти лица, так сильно похожие на твое собственное, узнавать и Лицо Божие, и Ему одному отвечать.

Вслух же он сказал куда сочувственней:

— Что же, дело достойное. Время покажет, правда ли Господь тебя призывает.

И не глядя он знал, как вскинулся юноша на эти слова — как же, кто-то (да хоть сам Папа) посмел усомниться в его призвании! Чтобы избежать очередных высоких речей, свойственных юности, страху и одиночеству, Антуан продолжил: