Анна Антоновская - Время освежающего дождя

Князья тревожно посмотрели на католикоса, на властное лицо Саакадзе… Кто из двух будет Филаретом?

Скрытое недовольство возмутило Шалву Ксанского:

— Разве мы не поклялись подчиниться воле владыки?

Католикос властно стукнул жезлом:

— Великое и тяжелое дело лежит на вас. Из любви к Христу поразмыслите до восхода небесного светила обо всем здесь сказанном. Да осенит вас разумною мыслью творец. Вы — поборники царства, и за вами — решающее слово.

Осенив крестным знамением палату, католикос вышел. За ним почтительно последовал Саакадзе.

В белой квадратной башне Метехи, после короткого отдыха и торопливой еды, собрались князья. Они безучастным взором скользили по царской затейливой утвари, сверкающей в глубине ниш, не чувствовали под ногами шелковистого ковра, не слышали шума Куры, бьющейся под скалой.

Кроме Газнели и Шалвы Ксанского, все опасались воцарения Мухран-батони. Друзья Саакадзе — страшное дело! Гнев и уныние охватили владетелей. Хмурился и Зураб: род Эристави не менее прославлен, но он, Зураб, никогда не пойдет против Саакадзе. Да и неразумно. Моурави принял решение — значит, не отступит. И католикос ради престижа своего не изменит задуманное. Зачем же быть смешным?

Зураб резко прервал князей:

— С кем спорить хотите, доблестные? Саакадзе крикнет: «Э-хэ, грузины!», и полчища плебеев схватят оружие и ринутся на ваши замки. Католикос крикнет! «Церковь в опасности!», и монахи, подобрав рясы, начнут избивать вас крестами.

— Тем более, что право Мухран-батони на картлийский престол доказано, добавил Эристави Ксанский.

— Если трудолюбивый книжник Евстафий еще поусердствует во славу владыки неба, он может из древних гробниц извлечь истину из истин: не только династия Багратидов ведет свой род от побочного сына иудейского царя пророка Давида и жены его Урии, но и Мухран-батони, — усмехнулся Липарит в свисающие усы.

Старик Магаладзе тревожно оглянулся на Зураба и незаметно толкнул сына.

— Древние гуджари священны! — закричал Тамаз.

— Их писали…

— Жрецы! — перебил Мераба побледневший Джавахишвили.

— Но если их достоверность подтверждает католикос?! — Газнели стукнул кулаком по ручке кресла.

— Тогда они достоверны! — хмуро буркнул Цицишвили.

— Значит?..

Едва за Махатскими холмами порозовели края неба, Зураб покинул Метехи. Он спешил предупредить Саакадзе об опасном решении влиятельных князей: притворно покориться католикосу и запереться в своих замках, делая вид, что дела царства их не касаются.

Саакадзе молча разглаживал поседевшие, точно запорошенные легким инеем виски. Потом внимательно посмотрел в глаза Зураба, где с некоторых пор притаилась какая-то дума.

— Благо, друг мой, если враждебные нам князья не будут лепить из царства подобие своих княжеств. Но не следует забывать, что большая часть войска в их руках. Сейчас не время враждовать с владетелями. Я знаю шаха Аббаса — он придет. Объединив мечи, мы сумеем нанести тирану мощный удар.

Саакадзе поспешил к католикосу. Проехав площадь Болтовни, он свернул к Речным воротам, где его ждал Даутбек.

Опасение, что купцы и торговцы покидают Тбилиси, оказалось не напрасным. Отсутствие на престоле царя и боязнь княжеских смут из-за картлийской короны, страх перед возможностью нашествия шаха Аббаса подрывают веру в прочность наступившего мира. И чем состоятельнее горожанин, тем быстрее он устремляется из Тбилиси — укрыть свое имущество и товар в горных тайниках.

Выслушав Даутбека, Моурави приказал усилить стражу у городских ворот и дать наказ сотникам: препятствовать выезду горожан, не представивших печати минбаши Даутбека, вежливо сваливая причину строгости на обнаглевших разбойников, рыскающих по дорогам и тропам.

Когда Моурави вошел в палату, она вновь была переполнена. Пристальным взглядом Моурави обвел толпу князей: «Да, их слишком много, пять рядов, и почти все мои враги».

— Кто, наивный, может думать, что гроза, потрясшая Картли и Кахети, прошла? — властно заговорил Моурави. — Разве «лев Ирана» не отращивает новые когти? Разве султан не поджидает, когда среди нас начнутся раздоры? Кто из верных сынов отечества может сейчас думать о личном? Не уподобятся ли князья, мечтающие укрыться в своих замках, черепахе? Втянув голову в панцирь, она считает себя в безопасности, не подозревая, что ее крепость вместе с ее осторожностью можно бросить в кипящий котел. А разве шах простит князьям измену исламу? Или Цицишвили думает снова сменить шлем на чалму? Или светлейший Липарит рассчитывал на плохой слух шаха, когда проклинал ислам со всеми двенадцатью имамами? А может, Джавахишвили не знает привычку шаха сдирать кожу с тех, которые изменили, и с тех, которые остались верны?..