Еремей Парнов - Заговор против маршалов

— Если хотят сохранить мало-мальски добрые от­ношения, то избегают личных нападок на главу госу­дарства.

— Вчера вы сами с едким сарказмом высмеяли жалкую тщету подобных надежд.

Бухарин лишний раз убедился, что автор «Годов презрения» все видел и все понимал. Созвучны были не только мысли, но и затаенные опасения. Но дикая реальность не оставляла альтернативы ни для кого. Раскол некогда мощного немецкого рабочего движения умостил дорогу нацизму, гибельность политики Ста­лина в Коминтерне очевидна, а иного все-таки не дано. Со Сталиным против Гитлера.

— У нас по сей день господствуют представления о фашизме, как о крайней форме диктатуры капи­тала. Это оставляет место для множества толкований,— сказал Бухарин, продолжая вести свой внутренний монолог. «Дело здесь не в фашизме,— опять и опять возвращался он к скандальной речи Сталина...—

Фашизм, например, в Италии не помешал СССР уста­новить наилучшие отношения с этой страной».

— И толкования впрямую формируют политику?

— Если смотреть на гитлеризм, как на всего-навсего иную разновидность капиталистического режима, то разница между Германией и, допустим, Англией становится крайне зыбкой. Лично я стою за всемерное сотрудничество с той же Англией, с любым нефашист­ским правительством. Гитлеровский режим стабилен, и нечего надеяться, что он рухнет сам собой, не успев ввергнуть мир в катастрофу. Гитлеризм отбрасы­вает на все черную кровавую тень. Открытый раз­бой, открытая скотская философия, окровавленный кин­жал, открытая поножовщина — это уже не теория, практика. Вот кто стоит перед нами, и вот с кем нам предстоит столкнуться лицом к лицу.

— С одной стороны, вы проводите непримиримую черту между добром и средневековым злом фашизма, с другой — обнажаете его всеохватное, тотальное су­щество. Это имеет непосредственное отношение к тому, что вы называете «толкованиями»?

— Судите сами,— Бухарин ощущал в Мальро родст­венную душу, и гибельная радость раскрыться до конца толкала все дальше и дальше.— Фашизм создал всесильное тотальное государство, которое обезличивает все и вся, кроме начальства, высшего начальства. Обезличивание масс прямо пропорционально восхвале­нию диктатора. Так подавляющее большинство народа превращается в функционеров государства, скованных вторгающейся во все области жизни дисциплиной. Над всем доминирует роковая триада: преданность нации или государству, верность вождю и казармен­ный дух... Не стану скрывать, но меня очень тревожит возможность вырождения большевистской революции в систему постоянного насилия. Пока это только возмож­ность.

— И каковы ваши прогнозы? Что ожидает вас лично?

— Я безгранично верю в силу социалистических идеалов. Я боролся и жил ради их торжества, а теперь он меня убьет.

Мальро вздрогнул. Удивительно спокойный, отре­шенный голос Бухарина молнией пронзил мозг.

Двумя часами позже Николай Иванович звонил Ежову. Доклад собирались отпечатать отдельной бро­шюрой, и был обещан неожиданно крупный гонорар. Аня вполне могла бы погостить на эти деньги в Париже. Почему нет? Погуляет, не спеша походит по музеям, а заодно и с врачами посоветуется. Да и отдых в каком- нибудь санатории никак ей не повредит. Когда еще вы­дастся подобный случай? Лувр, Версаль — это же на всю жизнь.

На сей раз почему-то долго не соединяли. Наконец двойной тезка взял трубку. Внимательно выслушал, помолчал и спросил с добродушным смешком:

— Уже соскучились, Николай Иванович?.. Быстро. Бухарин еще раз объяснил, что дополнительных валютных затрат не понадобится.

— Постараемся как-нибудь устроить,— пообещал секретарь ЦК.

Проявив завидное терпение и немалую выдержку, Николаевский сумел сблизить позиции, хотя и с этой, и с другой стороной переговоры шли с большим скри­пом. Возобладало, по сути, чугунное упорство больше­виков: немецкие товарищи были вынуждены идти на все большие уступки. В итоге расхождение в цене свелось до ничтожного минимума. С деловой точки зрения дальнейшие препирательства выглядели бы просто несолидно, неприлично — со всякой иной. Госу­дарство, тем более называющее себя социалистическим, все же должно хоть как-то заботиться о престиже.

Борис Иванович надеялся, что посланцы Кремля сделают последний, можно сказать, уже чисто симво­лический шаг к общему согласию.

По выходе на рю де Лувр из Центрального поч­тамта, куда поступала корреспонденция до востребо­вания, его неожиданно окликнул Вадим Кондрать­ев. Они были знакомы еще по Петрограду, не слишком коротко, но вполне достаточно, чтобы сойтись потом на чужбине. Когда же поползли зловещие слухи о темной изнанке «Союза возвращения на родину», где вроде бы подвизался Кондратьев, Николаевский отношения прекратил. Без объяснений, в обычной для него уклончиво-твердой манере.