Еремей Парнов - Заговор против маршалов

Интересовались не столько стоящими на Мавзолее, сколько отсутствующими и делали свои выводы. Сколь­ко их, кто красовался там, во вторых рядах, на прошло­годнем параде, возвысясь над площадью, топталось сегодня рядом. Об иных же и думать не стоило, тем более спрашивать.

Охрана в белой парадной форме, словно мелом вычер­тила линию, отделяющую парад от трибун, пунктиром обозначила и сами трибуны, и ступени, ведущие на самый сияющий верх. На площадках каменных лест­ниц, смутно отражаясь в полированных плоскостях, одни над другими попарно, замерли перекрещенные ремнями командиры в ромбах и шпалах.

«Фараон,— подумал Карл Радек, вздернув умнень­кую, с пушистыми бакенбардами, обезьянью головку.—

Опричнина и земщина»,— внес тонкое уточнение и сразу понял: не то.

Разбитая на строгие прямоугольники пестрая «зем­щина» у подножий ступенчатой пирамиды не противо­стояла «опричнине», являя скорее иную ее ипостась.

Прославленные на всю страну директора индустри­альных гигантов и герои-стахановцы, стеснительные доярки из вологодских, полтавских, сибирских колхо­зов и авиаторы в немыслимо элегантных кителях (крахмальная сорочка, галстук!) несли на себе, сами того не ведая, печать избранничества, были призваны представлять . И акын в косматой шапке, коему так не хватало неразлучной домбры, и метростроевец с но­веньким орденом на лацкане пиджачка — все, представ­ляя единое целое, казались немножечко ряжеными. Не то чтобы фальшью, но молчаливым каким-то сговором веяло от счастливо взволнованных лиц. Каждый сам по себе был и своеобычен, и, наверное, замечателен, а в общем ансамбле проступали ржавые пятна подмены.

Здесь не было зрителей. Все, от мала до велика, участвовали в действе. Не только коминтерновцы, но даже иностранные дипломаты, заполнив положен­ные квадраты живой мозаики, оказались вовлеченными в грандиозный размах представления. Их мундиры и экстравагантные туалеты, символизируя обреченный мир, словно подчеркивали мощь и величие единственной в мире страны. Они довершали законченность вселен­ской иерархии, подобно посланцам варваров перед престолом богдыхана.

Катили, задрав стволы, пушки на конной тяге. Заглушая звон подков, гремели марши. Поочередно сменявшиеся дикторы то мужским, то женским, но одинаково выспренным голосом комментировали под­робности. Прогарцевала конница, лихо промчались та­чанки с пулеметчиками, что прильнули к зеленым щиткам «максимов», проехали самокатчики.

Стоя рядом с Анной Михайловной, Бухарин по- детски радовался празднику. Солнечный жар и бод­рящий холодок, набегавший с облачной тенью, были равно приятны. И музыка, и ликующая разноголо­сица, и надувавший алые полотнища шальной ветерок.

Какой-то малыш выпустил синий воздушный шар, и его понесло в восходящих потоках над площадью, где уже лязгали гусеницы тягачей моторизованной артил­лерии.

Родился Юрочка, жить хотелось долго и счастливо (сорок семь — вовсе не старость) и подмывала здоро­вая жажда увидеть, осмыслить, выразить. Вспыхивали и угасали идеи, возникали планы, один другого за­манчивее: и на Памир съездить хотелось, и книгу о фашизме начать. Он даже набросал вводные тезисы и, наверное бы, втянулся в работу, если б не гвоздила неотвязная мысль о дальнейшей судьбе архива. Они оказались в прямой нерасторжимой связи: эта его работа и Марксовы письма, которым угрожали надру­гательство и ритуальный огонь. Пожар рейхстага и площадные костры, на которых сжигали книги филосо­фов и поэтов, соединяла та же причинная обусловлен­ность. Трудно и больно было думать об этом, посто­янно искать и не находить ответа.

Вернувшись в Москву, Бухарин сразу позвонил Сталину и чуть не со слезами просил его, пока не поздно, забрать архив. Расходы на новую командировку фак­тически покрывали мизерную разницу в ценах.

— Чего ты так волнуешься, Николай? Не надо вол­новаться и торопиться не надо. Вот увидишь, они пойдут на уступки.— Сталин не только не выразил неудовольствия, что сделка осталась незавершенной, но, напротив, был на удивление мягок и терпелив и даже как будто доволен.

О чем бы ни размышлял Николай Иванович, глаза его невольно устремлялись туда, на левое крыло одетой розовым камнем гробницы.

В какой-то момент — на размеченную линиями брусчатку как раз вступали автоплатформы с прожек­торами, звукоулавливателями и длинноствольными зенитками — ему показалось, что Сталин, будто почув­ствовав взгляд, смотрит теперь в его, Бухарина, сторону.