Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

В комнате стало грустно. Каждый подумал об этой простой истине.

— Я очень хорошо знал Рахманинова. И много воспоминаний с ним связано. Он был такой же наивный, как и все в Художественном театре. Помните наши размышления на этот счет? Как-то надо было выкрасить забор вокруг его дома. И он надумал вызывать маляров. А я говорю: «Я вам выкрашу забор, дешево будет и покойно». Я купил краски, кисти, стал красить, а он стоит, смотрит с удивлением. Потом говорит: «А можно мне покрасить?» — «Пожалуйста, — говорю, — вот берите кисть и красьте». Красит, красит. А потом говорит: «Подумайте, а я и не знал, что умею красить». Такая вот кампания…

— Вы обещали рассказать о его последних днях.

— Вскоре мы его привезли в гостиницу, а потом перевезли домой. Когда у человека рак и его перевозят домой — значит, конец. Вылечить нельзя, и нечего лежать в госпитале. Он был дома, в хорошем настроении, и ему стало лучше, как-то он даже встал. И я его стриг. Вот эту машинку я и привез в подарок. Я его постриг, он сидел в халате, ему стало легче. И я подумал: может, выскочит. А потом он опять прилег. И помню его такую фразу: «Хотя врачи говорят, что мне лучше, а я чувствую, что мне хуже». Ну и действительно ему стало хуже, он стал забываться. Он все лежал, закинув руку за кровать, у него была такая привычка. Тут я должен рассказать одну историю… Как-то вечером мы сидели одни, никого не было, все куда-то уехали, кажется в синема, мы сидели, разговаривали, и я его спросил: «Сергей Васильевич, как это вы сочиняете музыку, объясните мне, интересно узнать, как это происходит».

И неожиданно для нас Федор Федорович преобразился, нахмурился и заговорил глуховатым голосом, чуточку грассируя:

— А я ничего не сочиняю, я слушаю, там музыка, — показывая на голову, — играет, играет, играет… И так надоедает, что, пока я не положу на бумагу, не останавливается.

Вот ведь какая интересная вещь получается… И в эту ночь передавали Шостаковича, «Героическую» симфонию. Вот почему я к нему и зашел, чтобы услышать его критику. Ведь интересно узнать критику Рахманинова о сочинении другого композитора. Ну, сыграли. А он так курил, курил, дым все подымался, подымался, я уже горю нетерпением, а он все молчит. Мне показалось, что он слишком долго молчит. Я и не вытерпел: «Сергей Васильевич! Ну что же? Какая ваша критика?» — «Не знаю, надо подумать… Это только критики понимают все сразу». Потом он мне как-то говорит: «Не думайте, я писать по заказу не могу. Моцарт — другое дело». Оказывается, есть две категории музыкантов. Одни могут на заказ писать, а другие не могут. Чайковский нуждался в том, чтобы ему кто-то заказывал музыку, это его вдохновляло, открывало какие-то клапаны в нем. А такому, как Рахманинов, ничего заказать нельзя было. Так он и сказал мне: «Я не могу…» И вот снова вспоминаю последние дни его. Он уже лежал на кровати. Ему подарили граммофон, который обычно стоял в салоне, внизу. Он говорит: «Кто это играет на граммофоне, какая-то новая музыка». Жена его, Наталья Александровна, отвечает: «Никто не играет на граммофоне». — «Полно», — недоверчиво сказал он. Но она покачала головой. «Значит, у меня в голове». Видите, музыка у него играет в голове, а он ее записывает. Удивительный был человек. Он вроде как бы засыпал. Жена его уговорила меня пойти домой. Я ушел. А утром узнал, что Рахманинова уже нет в живых… Как-то еще в больнице я стоял около него, и он смотрел на свои руки. Как это он сказал? Дайте вспомнить, чтоб не соврать… «Мои дорогие руки». — «Это почему?» — «Я уже сыграть не смогу». — «Почему?» — «Если две недели не позанимаюсь, я уже не могу играть, просто не имею права». — «Бросьте! Что вы говорите! Две недели не будете играть, а через два месяца снова будете». Так я его успокаивал. «В моем возрасте это невозможно». Тут был Голицын, многие его навещали. Он умер, как все…

И снова — рассказы об отце:

— В Москве мы не раз бывали в Большом театре, видели отца во многих ролях. Но все время он казался нам чужим на сцене, ему приходилось играть каких-то злых людей, страшных, как нам казалось. И в самом деле… То Борис, то царь Иван, то черт Мефистофель. Но однажды он сыграл Дон Кихота, и это больше всего нам понравилось, потому что играл добряка. Мы очень были довольны, что у него такая приличная роль. А было еще так… Он гастролировал в Киеве. И приказал привезти всю семью. И прямо со станции повезли нас в театр, за кулисы. Пока с нами обнимался, спектакль уже начался, и он опоздал к своему выходу. Оркестр остановился, помощник режиссера вбегает испуганный: «Федор Иванович! Пора…» Отец бросился на сцену.