Генрих Йордис фон Лохаузен - Верхом за Россию. Беседы в седле

То, что осталось от когда-то охватывающей всю Европу общности германских языков, последний остаток, это только прежняя ее середина, мы, немцы — мы вместе с лучше прикрытыми на своем полуострове скандинавами. Если посмотреть на карту, то мы, собственно, их предмостное укрепление, их плацдарм, мы — наряду с ними и находящимися между нами и ними датчанами — единственный еще оставшийся в мире бастион верности германскому языку, единственный на евразийской суше, и, кроме него, только лишь отдаленная Исландия, оба столь крошечные рядом с сегодняшним латинским, сегодняшним славянским, сегодняшним англосаксонским миром. От Буэнос-Айреса до Парижа царит один, второй от Камчатки до Праги, от Сиднея и Ванкувера до Лондона третий, они все трое теснят нас, их середину, и стучат в наши двери. Потому что теперь ничего не лежит между ними, кроме нас.

— Вот об этом-то и речь, — добавил всадник на вороном коне, — уже с 1892 года, с франко-русского военного союза, с их «Антанты» — «Сердечного Согласия» в 1904 году, и еще больше с 1914 года: об устранении этого плацдарма. Речь об этом, и ни о чем другом. Они больше не хотят иметь ничего между ними, не хотят нас даже в роли буфера, не говоря уже о нас в роли самостоятельной силы. Там, где находится Германия, они хотят видеть ничейную землю и — если дойдет до конфликта между ними — тогда поле битвы. Что бы они не замышляли также друг против друга, мы мешаем им, мешаем всем — в экономическом, в военном, в политическом отношении. И этот поход — это последняя — я говорю: последняя — попытка утвердить нас как самостоятельный народ. Сущность этого отстаивания своих прав, я повторю снова, — это наш язык.

— Не только он, — возразили в середине, — но также и, прежде всего, осознание выходящей за рамки нас миссии. Если мы, все же, там, где мы все равно живем, совершенно незаменимы, также и для других. Европа — это оркестр, и у каждого голоса есть свое место. Если они разрушат нас, они все же спустя самое короткое время снова бы позвали нас, как в 1938 году они уже звали Австро-Венгерскую монархию. Они сами разбили ее в 1918 году. Безнаказанно нельзя уничтожить естественно выросшие, пусть даже не развившиеся до рациональной формы государства.

— Но также и они отживают свой век…

— Как и самый крепкий дуб однажды отживает свой век. Но если ты свалишь его прежде времени, то открытая рана будет зиять в ландшафте. Вечным остается только то, что раздаривает себя без разбора, развеивается без разбора, как семена на всех ветрах. Пусть даже мы завоюем для нашего слова целый мир, какой нам с этого прок, если само это слово было бы пустым внутри, голой пропагандой. Оглянитесь все же назад! Что придает еще сегодня такой большой вес тому же греческому языку, той же латыни? Ведь только то, что на этих языках думали, говорили и писали. То, что по-прежнему в Европе большее количество людей учит латынь чем — вне Италии — например, итальянский язык, не говоря уже о португальском языке — если не считать Бразилии, что сегодня больше людей изучает древнегреческий, чем один из многих славянских языков, даже еще санскрит учат больше, чем один из самых распространенных индийских языков; то, что мертвые языки у нас все могущественнее, чем большинство живых языков, это является следствием — несмотря на их прежнее распространение — все же, только силы их высказываний. Не успехи римлян, не их преходящее еще волнует нас сегодня, а только то бессмертное, что сделало их способными к таким успехам, и это было — не в последнюю очередь — воспитание их мышления, воплощенного в их языке.

Если мы тоже должны создать себе пространство, чтобы не быть растертыми между двумя мельничными жерновами, то, тем не менее, более важным остается, что мы ведем свою жизнь на более высокой ступени, чем наши враги, что мы думаем, говорим и делаем то, что, вероятно, не даст нам никакого видимого пространства — оно ведь только современность — а даст будущее, вечность. Но в этом нам не поможет никакая победа и не навредит никакое поражение, так как дело лишь в том, что мы сделали из победы или поражения. Что, собственно, осталось от завоеваний афинян? От их колоний, их союзов? Ничего! Но Акрополь, колонны Парфенона — еще сегодня принуждают каждого, кто видит их, опускаться на колени! Пролетая из Ливии мимо Крита, я, больной, с сорокаградусной температурой, тут же забыл о температуре, желтухе и войне, когда я — еще в воздухе — увидел прямо под собой, то, что нельзя ни с чем перепутать.