Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Аджук вдруг отрывисто произнес:

— Я бы хотел иметь еще двоих сыновей. Даже троих. Даже пятеро, если родятся...

— Пусть исполнится твое желание, — пробормотал я, не придавая значения его словам.

Могила Аслана заросла травой и алыми маками. Гошнах приходила сюда часто, и я слышал, как она, улыбаясь сквозь слезы, прославляла могучего Шибле, забравшего к себе ее сына.

Я вспомнил свою мать, денно и нощно убивающуюся по мне в далекой Калужской губернии, но не казнясь, как то мимоходом. Голова моя была занята иным — я прикидывал, сумею ли осенью приобрести у заезжего торговца бешмет, или, как его называли шапсуги, сай для Зайдет. Прочитавший эти строки упрекнет меня в черствости и будет прав.

Однако такова человеческая натура — мы забываем о матерях, когда живем привольно, словно бы подразумевая, что oт этого лучше живется и нашим матерям. Единственно, чем я выразил в те годы свое отношение к матери, было письмо, отправленное с торговцем — он обещался сдать его на почту в каком нибудь цивилизованном местечке.

Вскоре вернулись лазутчики. К полю подошел с мешком за плечом Салих.

— Новости есть? — спросит Аджук.

— Есть.

— Сядем, поговорим.

Мы отошли за поле, к ельнику, и сели. Салих пристроился рядом, бросив возле себя мешок.

Сидя на корточках, он поглядывал своими светлыми улыбающимися глазами то на меня, то на Аджука, степенно дожидаясь вопросов.

— Все вернулись? — спросил Аджук, покосившись на мешок — нижняя часть его была в высохшей крови.

— Все. Русские войска идут вверх, к урочищу. После ночного привала они разделились. Около двухсот воинов направляются к нам.

— К нам? — переспросил Аджук.

— Да, так подслушал Алия. Он еще услышал, что на Кбааде ожидает свое войско брат русского царя. Они выслали вперед свои глаза — казаков, те увидели издали наш аул. Когда казаки возвращались, мы их перехватили. Трое ушли, а четверо вот... — Салих поднял, взяв снизу, мешок и вытряхнул из него на траву отрезанные головы — три усатые, с бородами, одну, как мне сперва показалось, с бритым лицом.

У меня от неожиданности и от ужаса дыхание сперло. Никогда до толе мне не приходилось, и молю Господа Бога, дабы никогда более не пришлось увидеть голову, отрезанную oт человеческого тела. Лица тех, что были с бородами, напоминали и отставного унтера Тимофея, когда-то впервые поведавшего мне о черкесах, и фельдфебеля Кожевникова, и многих других старых солдат из моей роты, а безбородый чем то был схож со мной самим.

Окровавленные головы, валявшиеся на траве, принадлежали тому прошлому, от которого, как думалось мне, я навсегда ушел. Сейчас оно возвращалось во всей своей грозной неумолимости, но я вновь не хотел верить приближению лихолетья и отвернулся, чтобы не видеть остекленевших глаз казаков. Салих посмотрел на меня и перевел взгляд на Аджука. Я тоже повернулся к свояку. Он протянул руку, взял за чуб безусую голову и принялся рассматривать чистое юное лицо мертвого, его открытые, подернутые белым налетом глаза. Брови над переносицей убитого сошлись, словно от боли. Аджук провел пальцем по складке, но она не разгладилась.

— Молодой, — сказал Аджук, — усы еще не выросли, на девушку похож. Еще что?

— Мы встретили убыхов, они рассказали: аулов по берегу больше не осталось, в верховьях Хакучинки собралось семь сотен воинов — будут сражаться, ачхипсоу тоже решили воевать, некоторые думают напасть у Ардилера...

Аджук бросил голову к остальным, от удара о землю зубы щелкнули. Я уставился на свояка со странным чувством неузнавания. Или, ежели выразиться иначе, я узнавал в нем нечто непонятное и чуждое мне. Равным образом для меня не вязались воедино светлые, детски ясные глаза Салиха с содеянным им — ведь это он, поди, отрезал головы убитым землякам моим.

— Все? — помолчав, спросил Аджук.

— Все, — подтвердил Салих.

— Когда они могут подойти к аулу?

— Они катят пушку. Наверное, перед заходом солнца.

— Лес рубят?

— Нет, они спешат.

Аджук посмотрел на солнце и встал.

— Время еще есть. Пойдем, соберем мехкеме. Закопай головы, Салих.

Окровавленные головы казаков пластунов, валяющиеся на траве, напоминали о никчемности земного бытия, мне уже стало известно, что солдаты, — по видимому, батальон, — торопятся к аулу, и все же, идя за Аджуком, я думал не о том, что судьба казаков уготована и мне, а совершенно об ином — не купить ли осенью для Зайдет янтарное ожерелье вместо сая? Таковы мы — люди. Всегда, под покровом ночи и средь бела дня, мы ежечасно твердим: смерть неотвратима, но поразит она его, их, а не меня.