Ирина Измайлова - Собор

Ни один из троих не заболел чумою. Но уже на другой день после их встречи на дороге занемог и к вечеру скончался кучер. Умирая, он признался спешно вызванному священнику, что не устоял перед искушением и стянул позабытые в карете шелковый шарф и лайковые перчатки хозяина и припрятал их за пазухой.

На четвертый день жар у больного стал спадать. Его несокрушимая воля, придя на помощь любви и состраданию близких, одолела неизлечимую болезнь.

Огюст радовался сообразительности Деламье, приказавшего везти его не в Петербург, а назад, в дачный домик. В Петербурге, в «доме каменщика», было слишком много людей, там были дети, и теперь, возвращаясь к жизни, Монферран с ужасом думал, какой опасности мог их подвергнуть, если бы, поддавшись малодушию, отправился домой вместе с Еленой.

— Надо вам сказать, — заметил ему Деламье, — я в этот момент и не думал о возможности эпидемии в городе и даже, стыжусь сказать, о безопасности ваших домашних. Просто довезти вас мы не смогли бы: вы бы дороги не вынесли, и все… Однако до сих пор не понимаю, как догадалась о происшедшем ваша супруга. Ну ладно, вы поехали в Юрьевское, там чума, она это знала. Но так вот понять, что вы не едете в Петербург, что вы где-то застряли, догадаться, что вы больны, это же невозможно. Это вздор, чистейший вздор!

— Вздор, конечно, — соглашался с доктором Огюст. — Но только, если бы она не догадалась, вы бы с нею не приехали сюда, а, если бы не приехали, я бы умер. А я жив, и, с моей точки зрения, это отнюдь не вздор.

Спустя три недели больному разрешено было встать, и он с женою, Алексеем и доктором отправился в Петербург.

Элиза была счастлива, но Алексей глубоко подавлен. За несколько дней он осунулся, даже как будто состарился. Его убивала мысль, что Монферран заразился чумой из-за Елены. Огюст стал над ним посмеиваться, а под конец в сердцах отругал его на чем свет стоит, и верный слуга тут же успокоился и сразу повеселел:

— Ну, раз ругаться начали, Август Августович, то, значит, поправляетесь, не так дело плохо… А я уж было боялся…

Знакомым Монферран не разрешил рассказывать, чем он ухитрился заболеть, а пуще всего запретил сообщать об этом на строительстве, однако слухи, разумеется, поползли. Перепуганный Пуатье, которого архитектор встретил на пороге собственного дома, закричал:

— Слава богу! Господи, а я не знал, чем все это кончится!!!

Огюст посмотрел на него раздраженно и недоуменно и спросил таким тоном, точно отлучался по делу на несколько дней:

— Колокола привезли?

— Да, мсье, — сразу собравшись, быстро ответил Пуатье. — Но навешивать без вас мы не стали.

— Правильно сделали, — кивнул Монферран. — Завтра я буду в соборе.

К его радости, рабочие никаких лишних восторгов не проявили. Они знали, что главный архитектор терпеть не может возни возле своей особы, и встретили его самыми обычными приветствиями. Так же повели себя и художники и их помощники, и только Бруни, с которым после достопамятной ссоры в прошлом году Огюст разговаривал самым холодным тоном, вдруг кинулся ему на шею.

— Август Августович! — запричитал чувствительный художник, только что не разражаясь слезами. — Да ведь вот как вышло… Как выйти могло!.. А я места себе не находил! Думал — вдруг что, а вы на меня зло держите… Я обидел вас…

— Федор Антонович, да что вы! — от растерянности Монферран тоже обнял Бруни и готов был расцеловать его, только бы тот успокоился. — Да я про то давным-давно забыл. Что вы, право же…

Так они помирились окончательно и навсегда.

В соборе завершались последние отделочные работы, зимою собирались все закончить, чтобы в мае, в день святого Исаакия, торжественно открыть новый храм.

В эти хлопотные дни Огюст закончил и проект памятника Николаю I, который был принят безо всяких препятствий. Такая покладистость Комиссии удивила архитектора: он опасался ее немного, и не без оснований. Но потом, подумав, он в душе посмеялся над собою: где уж было Комиссии увидеть, угадать в его рисунке тайную, глубоко скрытую мысль! Внешне все было так, как того требовали: парадность и монументальность изысканного пьедестала, торжественный взлет легкой конной фигуры над пространством площади, полное соответствие придворному вкусу.

— А ты, Алеша, видишь, что я тут натворил? — спросил Огюст своего управляющего, как-то показав ему рисунок. — Что это, а?

— Это? — Алексей Васильевич, улыбаясь, рассматривал проект. — Ну как же? Это — Медный всадник наоборот. Тот летит, скачет, посылает коня своего вперед, волей своей управляет им, хотя конь под ним огромный, а он сам на нем легкий. А тут все наоборот будто бы Конь легкий, а всадник тяжелый, как окаменевший на нем. И никуда он не скачет. Он остановил коня в прыжке, поводья еще держит, да куда повернуть, не знает… А конь копытами бьет, сердится, ему скакнуть-то хочется, а узда рот режет. Ну и ну! Это вы что же, нарочно?