Рихард Дюбель - Наследница Кодекса Люцифера

Ребенок издал звук. Подобное бульканье он издавал, когда кто-то случайно попадал в его поле зрения за мгновение до того, как он начинал кричать от голода.

Священник Бильянова поднял глаза. В комнате никого не было. Колыбель едва заметно пошевелилась, когда маленькие тонкие ручки поднялись и задвигались в воздухе. Это было резкое нецеленаправленное движение, которое он уже не раз видел, когда приходила какая-нибудь женщина и протягивала руки, чтобы достать ребенка. Священник медленно встал. Ребенок булькал и пищал. Шаркая ногами, Бильянова подошел к колыбели и заглянул в нее. Ребенок не обращал на него внимания. Он никогда не обращал на него внимания, но сегодня создавалось впечатление, что…

Он резко обернулся. За спиной у него никого не было. Волосы у него на затылке стали дыбом. Ребенок снова забулькал.

Во входную дверь ударили кулаком, и священник Бильянова закричал от страха. Ребенок вздрогнул. Священник посмотрел на свои руки. Они дрожали. Он провел ладонью по волосам. Кулак во второй раз ударил в дверь.

– Уходи, – прошептал он, даже не заметив этого.

– Ваше преподобие! – Это был мужской голос. Незнакомый голос. – Ваше преподобие! Священник Бильянова! Вы дома?

Дорога к двери была длинной. Франтишек Бильянова шел, словно на ногах у него были железные цепи. Он открыл дверь. Дневной свет ослепил, а солнце, кажется, в первое мгновение чуть не сожгло его. Внезапно он понял, что, должно быть, уже несколько дней не выходил из дома, не считая рассеянных походов в уборную. Он даже не смотрел в окна, а если и смотрел, то ничего не видел. Поля вокруг Кёнигинхофа, там, где они оставались под паром или где посеяли озимую пшеницу, покрылись зеленой дымкой. Пели птицы. А он и позабыл, как громко могут петь птицы, когда понимают, что наконец пришла весна. Пение вонзилось ему в сердце.

Перед пасторским домом стояли мужчина и женщина. Он не знал их. Он моргал от яркого света и думал, что мышцы его лица задеревенели, так медленно они выполняли его приказ прищурить глаза. Несколько мгновений спустя он почувствовал, что нужно что-нибудь сказать.

– Что?

– Я надеюсь, мы не помешали вам, – сказал мужчина.

– Мы просто на минутку, – добавила женщина.

Священник Бильянова посмотрел им за спину. На деревенской дороге рядом с пасторским домом стояла карета.

– Мы хотели бы… э… Мы хотели бы увидеть малышку, – сказала женщина. – У нее все хорошо?

– Ребенка? – надтреснутым голосом повторил священник. – Вы хотели бы видеть ребенка?!

– Да. Если это возможно. Мы не причиним ему вреда.

Словно в тумане, священник Бильянова отступил. Пара последовала за ним и вошла в дом. Мужчина любезно улыбнулся ему. У женщины в глазах стояли слезы, но она тоже улыбнулась. Что-то проникло в мозг Франтишека Бильяновы и зажгло искру, а что-то еще проникло в его душу и задело какую-то струну. Он заморгал – медленно, как сова.

– Что это там – колыбелька? Можно мне… О-о-о…

Оказавшись у колыбели, женщина умолкла. Священник Бильянова увидел, как тонкие ручки его ребенка машут в воздухе, и услышал бульканье. Он бросил беспомощный взгляд на мужчину, но тот тыльной стороной ладони смахнул слезу со щеки. Священник снова повернулся к женщине, но она закрыла руками лицо и беззвучно плакала. Когда окружающие предметы поплыли у него перед глазами, Франтишек Бильянова понял, что тоже плачет.

– Ты… – заикаясь, произнес он, так как со слезами вернулась память, – ты…

– Я не смогла помочь ей, – всхлипывала она. – Я не смогла помочь ей. Я столько лет училась, чтобы справиться с такой ситуацией, и я не смогла помочь ей. Просто чудо, что ребенок выжил.

– Ты… – заикаясь, повторил священник Бильянова.

– Я не была готова посмотреть тебе в глаза. Я ждала, пока не увидела тебя далеко в поле, и тогда я ушла. Я должна была бы остаться и разделить твою боль, но боялась, что это убьет меня. Я убежала. Я виновата перед тобой и прошу тебя о прощении.

Священник Бильянова на негнущихся ногах двинулся вперед. Она опустила руки и подняла к нему лицо. Он посмотрел на нее.

– Она тогда… Она хоть что-нибудь…

– Она думала о тебе. И она улыбалась. Она была счастлива.

Он только тогда заметил, что ссутулился, когда наклонился вперед и уткнулся лбом в колыбель. Боль, сильнее любой другой, которую он чувствовал раньше, пронзила его тело, открыла рану, вонзилась в сердце и разбила скорчившееся, судорожно сжатое, загрубевшее, зарубцевавшееся «я», прятавшееся у него внутри, на тысячу осколков. Он заплакал – хрипло и с глубокими, горькими всхлипами.