Аркадий Эвентов - Счастье жить вечно

Несколько мгновений помолчали.

— Такова судьба, мой друг. И пусть сердечко не шалит, пусть забудет о своих недугах. Не время теперь. Прапорщик артиллерии на русско-германском фронте, под Двиной стал, как видишь, командиром роты, защищающей Ленинград.

Человек с седыми усами произнес последние слова с гордостью и болью.

— Как же тебя угораздило, Михаил Дмитрич, из Варшавского университета на русско-германский фронт податься? Студент-лингвист — и вдруг в офицерах артиллерии!

Прежде чем ответить, Михаил Дмитриевич Мальцев окинул взглядом своего собеседника — коренастого, смуглолицего, на котором такая же простая солдатская шинель висела мешковато, совсем не шла к его сугубо штатской фигуре.

— Интересуетесь прошлым вверенного вам комроты, товарищ батальонный комиссар? — шутливо ответил он вопросом на вопрос. И, засмеявшись, одной рукой обнял Федота Петровича Силина за талию. Так, обнявшись, двинулись они в дальнейший путь.

— С какой стати — «вдруг»? — продолжал Михаил Дмитриевич. — А разве мог студент Мальцев, русский человек, усидеть в Варшаве, когда на его Родину, на любимый дом напал враг? К черту университет, к черту все науки, все, кроме одной — единственной — военного дела! Скорей — на краткосрочные офицерские курсы, а затем — получай артиллерийский дивизион и — марш! Марш! На фронт! Так ваш покорный слуга объявился в окопах у Двины. Тогда-то он и узнал звериные повадки оккупантов.

— Вот ты мне, бывалый воин, и скажи, коль скоро тебе давно и хорошо известен наш враг: долго ли протянется эта война, когда и где ей придет конец? А то ведь всякие пророки нынче объявились. Есть и такие, что совсем носы повесили — где, мол, устоять против такой силищи!

— Я — не пророк, Федот Петрович. Но одно говорю с первого дня войны и повторяю сейчас: трудно, ой, как трудно еще придется всем нам в этой войне! Но — вешать голову? Это нам-то, советским людям? Да никогда! Нет, Гитлер, русский народ уж коль раздразнишь, то поднимется он всем скопом да ударит по тебе со всей силищей. И быть тогда снова русским в Берлине! В это я верю, как в саму жизнь, всей душой русского человека и коммуниста. Верю — сбудутся вещие слова нашего предка: «Еще Россия не поднималась во весь исполинский рост свой, и горе ее неприятелям, если она когда-нибудь подымется». Помнишь, Федя?

— Как же можно не помнить? Более века назад сказал их Денис Давыдов, а звучат совсем современно. И сегодня, более, чем когда-либо, волнуют и окрыляют.

Мальцев и Силин достигли, наконец, пятого этажа. Здесь, в одной из густонаселенных квартир, типичных для старых ленинградских домов, жил профессор-лингвист Михаил Дмитриевич Мальцев.

Сколько раз приходили они вдвоем в эту большую комнату, разделенную перегородкой на две, полные тепла и уюта. Тепло и уют… Как недостает их сейчас в каждом доме осажденного Ленинграда. Они у ленинградцев только в воспоминаниях и мечтах. На полу и стенах видны следы перегородки; она пошла на дрова и очень быстро сгорела в железной печурке, которая — увы — не могла противостоять жестокому холоду, властно и надолго воцарившемуся в доме.

Кажутся сейчас очень далекими те, совсем ведь недавние вечера, когда входили они сюда после занятий в институте, два профессора, два давних друга, увлеченные общим любимым делом — изучением родного русского языка. Шумно сбрасывали с себя пальто в прихожей, вручали детям тяжелые портфели, связки книг. Тем временем заждавшаяся мужа Зоя Романовна Мальцева хлопотала над накрытым столом. Удваивая аппетит, позванивала посуда. Через морозные кружева окон в залитую мягким светом люстры столовую проникал приглушенный шум большого города — сирены автомобилей, звонки трамвая с ближнего моста над Фонтанкой, голоса детей, резвившихся на набережной…

И было так приятно, усевшись за ужин, вдруг на минуту замолчать, прислушаться…

Теперь же в комнате пустынно, тихо, холодно.

Мальцев и Силин лишь расстегнули крючки шинелей, распустили ремни портупей. Раздеваться они и не подумали. Это тоже стало обычным в ленинградских домах зимой сорок второго года — оставаться в чем был на улице — в пальто, шубе, шинели, ватнике. Так сберегались драгоценные крупицы тепла.

Федот Петрович положил на стол скудный паек, полученный в воинской части. Тяжело, со вздохом, сел. Кажется, можно было бы уже привыкнуть к нетопленым, покинутым людьми квартирам блокадного города. Да и у него самого такая же. А сколько насмотришься их всякий раз, когда приходится приезжать в Ленинград с линии фронта, т. е. из ближних пригородов. Но, видимо, есть обстоятельства, к которым никогда не привыкнуть.