Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

— Девочки, не надо. Закончу — обязательно покажу.

Вот какая это была картина. Камера Железной Маски. Такой мы видели ее в неверном лунном сиянии.

На кровати скомканные простыни, свалилась подушка, но не на голые плиты, а на ковер тусклого рисунка. Сам ОН сидит у стола, но разглядеть его невозможно. Он в тени. Он сам тень. И застыла эта скорбная тень, опершись локтями на красную скатерть и обхватив руками тяжелую голову. Скатерть смята, сдвинута, свисает одним краем до полу, вся в глубоких изломанных складках. Из складок выглядывают кошмарные рожи и дразнят узника высунутыми языками. На столе — драгоценный кубок, матово отсвечивающий изумрудами и рубинами, и только из одного камня луна высекла искру, тонкий, как игла, луч.

Мы долго разглядывали картину, тихо переговаривались, касались друг друга непросохшими после купания головами. Инна сказала:

— Очень красиво. Тебе, Марина, обязательно нужно учиться рисованию. Но почему ты решила, будто у Железной Маски были ковры, бархатные скатерти и драгоценные кубки?

— Он был не простой узник, — не отрывая критического взгляда от своего творения, отвечала Марина, — он брат короля. У Людовика было много всего. И королева просила…

Наутро она остыла, сунула картину на дно чемодана и призналась:

— Если бы не ты, я бы ни за какие коврижки туда не пошла.

— Страшно было?

— А тебе разве нет?

— Да нет, не очень.

Мы расхохотались, и Марина, словно сбросив томивший груз, побежала следом за всеми купаться.

Мелькали дни. Мы ходили в дальние походы, переехав для этого неширокий пролив на пароходике. В походе обязательно держались строем и бодро шагали за своей командиршей. Она задорно вздергивала носик и звонко приказывала:

— Песню, девочки, песню!

Странно звучала в полях Франции русская походная песня, странен был вид российского флага в голове колонны.

Один раз побывали даже в Монако. Море в тот день было неспокойным, нас укачало. Но, все равно, поездка была интересной. Только знаменитую рулетку не удалось посмотреть. Детей в игорные дома не пускали ни под каким видом. В результате этого увлекательного путешествия к сочиняемым нами куплетам про лагерную жизнь прибавился еще один:

Пролетели июль и август, промелькнула половина сентября, и, как мы ни плакали, расставаясь с лагерем, пришлось ехать домой, в Париж.

Но и зимой мы встречались, а ближе к весне десять мальчиков и десять девочек, в том числе Петя, Марина и я, стали полноправными скаутами, а не «птенчиками», как мы назывались до этого времени.

Был торжественный многолюдный сбор в большом убранном зале. Мы давали присягу, становясь на одно колено перед флагом, обещали никогда не обижать младших, быть честными и трудолюбивыми. Нам вручали значки в виде маленькой серебряной лилии, нас без конца поздравляли, в довершение всего был праздник с представлением и угощением.

А в мире шла совершенно иная жизнь. Пытались перелететь через Атлантику и погибли французские летчики Нэнжессер и Колли. За ними следом, уже из Америки в Европу, полетел и благополучно приземлился Линдберг.

Кипела, бурлила в раздорах русская эмиграция, без конца образуя непримиримо враждующие лагери. Но если мы, с нетерпеньем ожидая газет, до слез огорчались, когда погибли французские летчики, то до политических эмигрантских склок ни нам, ни нашим родным, ни большинству знакомых уже не было никакого дела. Антисоветская шумиха надоела. Настоящая, живая Россия, с большевиками, с каким-то грандиозным строительством, была так же далека и нереальна, как мыс Доброй Надежды на южной оконечности Африки.

Вот в лицее у меня дела шли плохо. Меня снова перетащили через класс. Новые учителя, новые девочки, на доске непонятные правила, за спиной надоедливое вяканье:

— Возьми перо в правую руку!

Меня поймет только левша, испытавший на собственной шкуре, каково это переучиваться на правую сторону. Я махнула обеими руками на все и принялась запоем читать на уроках.

Дома у нас читали много, в любую свободную минуту. Татка умудрялась читать даже в уборной. Или мыла пол, держа в одной руке тряпку, а в другой книгу. Но она предпочитала французских писателей, а если брала русских, то в переводе. Тетя Ляля возмущалась:

— Как можно читать Гоголя по-французски? Это же смешно! Ты все теряешь.

В ответ раздавалось: