Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Глянула я на Александра Евгеньевича и заплакала.

Вечером приползла Татка, принялась оглаживать.

— Натулечка-роднулечка, ты не плачь. Вдруг он хороший.

Я вытерла слезы, тихонько высморкалась и прошептала:

— Знаешь, Тата, я, наверное, останусь здесь насовсем.

— Ты с ума сошла! — чуть не в голос запищала Татка. — Да разве ты не знаешь? Все, кто здесь остается, становятся пингвинками!

— Ну и пусть. Стану пингвинкой. Буду, как сестра Тереза.

— А Бог! У них же другой Бог!

— Какая разница? Разве я просила нашего Бога, чтобы мама выходила замуж? Вот назло же стану пингвинкой!

В следующее воскресенье пришла тетя Ляля, и Татка наябедничала. Тетя Ляля всполошилась. Не тому, что я собралась в монашки, это она оставила без внимания. До нее, наконец, дошло, чем все это может кончиться: медленным и верным обращением в католичество.

Последовало бурное объяснение с монахинями, и нас, к великой нашей радости, забрали домой. Остались в памяти добрые пингвинки с корабликами на головах, сад, обнесенный стеной, и слившиеся в одно неопределенное лицо лица девочек. Многим из них так и не удалось вырваться из монастыря.

Отчим. — Трудный разговор. — Фима

У него было узкое неулыбающееся лицо. Он стригся ежиком и носил небольшие усики, щеточку такую под прямым и коротким носом. Волосы у него были неопределенного цвета, словно припорошенные пеплом. Он был высок, худощав, строен. Из-под любого костюма проглядывала неискоренимая офицерская выправка. Я долго не могла разобрать, какого цвета его глубоко посаженные глаза. Он никогда не смотрел на меня прямо. Я была для него бесплатным приложением к воскресному журналу, хотя к маме он всегда относился с почтительностью, правда, не переходящей в нежность по причине сдержанного характера.

Он был практичен, прижимист, но далеко не во всем и не всегда. Я называла его Сашей.

Почему я, маленькая девочка, называла взрослого человека (а он был на два года старше тридцатичетырехлетней мамы) просто по имени, непонятно. Но так повелось, и никто не протестовал. Саша, значит Саша.

Саша гордился галлиполийским прошлым и воплотившейся мечтой — женитьбой на настоящей артистке. Мама смеялась:

— Да какая же я теперь артистка, Саша?

Он серьезно возражал:

— Не скажи. Артист в любом случае артист. У артиста ореол, вокруг артиста особая атмосфера.

И, прищурившись и задрав подбородок, вглядывался в пространство поверх маминой головы, пытаясь узреть этот самый ореол. Это подхватила тетка. Здороваясь с мамой по утрам, делала книксен:

— В порядке ли ваш ореол, мадам?

И обе хохотали, опасливо озираясь, чтобы не услыхал обидчивый Саша.

Может показаться странным, но в те времена у нас много смеялись. Это не была какая-нибудь нарочитая, истерическая веселость, просто в нашей жизни было много смешного. Подтрунивали друг над другом, над мужем мадам Рене, над французами вообще, над выступлениями Керенского. Он часто выступал на всякого рода собраниях, и мама с теткой ходили его слушать. Вернувшись, мама удачно копировала бывшего премьера, смешила бабушку и дядю. Тетя Ляля помалкивала и морщилась. Ей почему-то Керенский нравился. Впрочем, о нем скоро забыли.

Объектом насмешек сделался также Сашин французский язык. Он говорил со страшным акцентом, и тетка уверяла, будто Саша притворяется русским, а на самом деле он англичанин. Она стала называть его Милорд. Саша обижался, просил перестать его третировать. У него совершенно отсутствовало чувство юмора.

Днем Милорд работал на заводе Ситроен подручным слесаря, по вечерам ходил в Галлиполийское собрание «заниматься политикой», для чего надевал единственный «приличный» костюм и галстук с искоркой.

До него в нашей семье политикой никто не занимался. С приходом Саши стали вспыхивать пламенные споры. Начинались они всегда одними и теми же словами:

— Вот когда в России наведут порядок, и мы вернемся…

Я не понимала, кто должен наводить в России порядок. Я и Россию-то смутно представляла. Виделась равнина, невзрачная, серенькая, с пожухлой травой, усыпанная мелким мусором. Бумажки там, веточки, обрывки тряпок. По равнине ходит здоровенный мужик в картузе, борода лопатой. На ногах лапти, одет в холщовые штаны и рубашку, и еще в фартуке. В руках у детины метла на палке. Широкими взмахами он подметает мусор — наводит в России порядок. По краю равнины стоят «большевики». Без лица, без глаз. Небо над равниной низкое, воздух сырой, и только слышно метлу — вжжик! вжжик!