Владислав Глинка - Жизнь Лаврентия Серякова

— А что о Шевченко слышно? — спросил Линк. Клодт ничего не ответил, только пожал плечами. Но Лаврентию показалось, что при этом он указал глазами туда, где за работой сидели Кюи и Бернард, — не стоит, мол, при молодежи об этом говорить…

Укладываясь в постель в этот мартовский вечер, Серяков вспоминал то, что говорилось об академии. Под влиянием не раз слышанного и своих наблюдений он уже несколько месяцев думал, что действительно, видно, устарело направление той классической живописной школы, которое так недавно казалось ему совершенным. Помогали разобраться в этом и книги, в которых шла та же борьба между старыми и новыми вкусами, между Куколышком с его единомышленниками и гораздо более близкой Лаврентию так называемой «натуральной школой». Начало этой школы положили повести Гоголя, и продолжена она была Достоевским, Тургеневым и еще некоторыми из тех, кто окружал Белинского.

Но школы школами, а рисовать его в академии выучат, выучат на совесть. Серяков чувствовал, что за прошедший год стал рисовать совсем иначе. Часы работы в классах не пропали даром. А ведь это важнее всего для гравера. Вон Бернардский, поди, именно в академии научился мастерству рисунка, которое видно во всех его досках…

Лаврентий уже собирался потушить свечу, когда в комнату на цыпочках вошел Линк. От него вкусно пахло снегом и ветром — ходил проводить Агина и Бернардского. Даже не снял еще своей единственной на все сезоны холодной шинели. Видно, захотелось перемолвиться с приятелем перед сном.

— Слушайте, Генрих Федорович, — сказал Серяков, — о чем это насчет Шевченко наш барон не хотел там говорить?

— А вы разве Тараса Григорьевича знали? — спросил Линк, садясь на табуретку около кровати.

— Не знал, где же мне было? Но видел много гравюр по его рисункам и от вас же слышал, что он очень талантлив.

— Скажите — был талантлив, — грустно поправил Линк. — А теперь навряд ли что еще нарисовать сможет.

— Но что же с ним?

— Сдан в солдаты без выслуги и отправлен в Оренбургский край. Да еще строжайше запретили рисовать и писать… Он ведь и поэт еще…

Лаврентий сел на постели:

— Да за что ж? И почему в солдаты? Ведь он не крепостной больше, а свободный художник.

— От крепостного или солдата до свободного художника у нас путь долгий, а обратно можно мгновенно пролететь, — наставительно сказал Линк. — Шевченко так жестоко наказали, говорят, именно за стихи против правительства, против крепостного права… Время сейчас, lieber Серяков, очень крутое наступило… Надо и остерегаться строжайше. За любую малость схватят и такое сделают… — Он красноречиво потряс себя за воротник шинели, осыпав Лаврентия брызгами растаявшего снега.

— Отчего?

— Вот и видно, что вы газет не читаете… Нынешний 1848 год в истории особо запомнится… Во Франции недавно революция опять произошла, короля прогнали, учредили республику. А следом за тем в Вене и Берлине тоже волнения пошли.

— Ну хорошо, — сказал Лаврентий, — про это я слышал в академии, но то в Европе, а нам-то что ж? У нас ведь все спокойно.

— Ах вы, дитя в солдатской форме! — усмехнулся Линк. — Молите бога, чтоб и на нашей «Иллюстрации» все это не отозвалось. — Он потрепал приятеля по плечу, задул свечку и вышел в коридор.

Занятия в академии шли успешно, за каждый рисунок Серяков получал первые номера, и в апреле его перевели в старший гипсовый класс, где рисовали уже не головы, а фигуры и группы. Вскоре после этого он встретил в коридоре Григоровича.

— Что, батенька, проборка моя тебе на пользу пошла?

— Так точно, ваше превосходительство! Что еще мог ответить Лаврентий?

— А как же устроился с Башуцким?

— Работаю меньше и получаю меньше.

— Однако хватает тебе? Вроде осунулся малость… — Из-под нависших бровей испытующе смотрели на Серякова голубые выцветшие глаза. — При таких успехах можно в совете пособие попросить. Я поддержу.

— Покорнейше благодарю, мне хватает и так…

Денег на жизнь Лаврентию действительно вполне хватало, но к весне он стал чувствовать ужасную усталость, совсем как в зимние дворницкие месяцы. Едва заставлял себя встать вовремя по утрам, в академии и в граверной мучительно боролся с дремотой, часто засыпал за чайным столом.

— Смотрите, Серяков, так и сорваться можно, — тревожился Линк. — Позвольте мне поговорить с бароном, чтобы еще вам здесь часов убавили. Пусть платят хоть двадцать рублей. Возьмите у меня сколько нужно, а летом опять все пятьдесят получите и отдадите.