Владислав Глинка - Жизнь Лаврентия Серякова

Порядок работ в этом старейшем граверном ателье Парижа был освящен десятилетиями: журнал существовал с 1833 года. Граверы садились за работу в восемь часов утра. В полдень один из них, дежурный в этот день, делал перекличку, записывая со слов каждого, когда ушел накануне и вовремя ли пришел сегодня, после чего уходили завтракать. С часу вновь садились за работу. В это время дежурный, поместившись в широкой арке между залами, вслух читал газеты, где сообщались последние политические и литературные новости, отчеты о судебных процессах, о происшествиях. В четыре часа все расходились обедать, а с половины шестого до восьми опять гравировали.

Десять часов работы, конечно, утомляли Серякова, но у него оставалось еще довольно энергии для овладения языком. Молодой француз-попутчик, сначала служивший ему переводчиком, вскоре поступил на военную службу. Пришлось обходиться с помощью товарищей граверов. В первые же дни появления Лаврентия в ателье они подходили к нему, смотрели, как работает, и старались заговорить. Представления их о России были самые варварские. Они очень удивлялись, что в этой дикой стране кто-то мог так хорошо овладеть их искусством, что их новый товарищ по приезде был одет в сюртук и шляпу, носил галстук и брил бороду. Они думали, что все русские, кроме аристократов, носят бороды и кафтаны, что в России живут только «les cniaz» и «les mujics». Они хотели бы знать многое об этой далекой стране и, главное, о жизни талантливого русского гравера, про которого Бест со слов попутчика-француза сказал им, что он мог бы давно стать офицером, но предпочел дорогу художника.

Во время перерывов на завтрак и обед товарищи охотно брали Лаврентия с собой в маленький ресторанчик по соседству и там наперебой учили его, до слез хохоча над его ошибками, но тут же всячески ободряя его и высказывая свое расположение. В первые дни они просто называли по-французски разные предметы, он повторял и записывал русскими буквами, а вечером заучивал, ежедневно обогащаясь десятью — пятнадцатью словами. Потом один из граверов помог Серякову купить русско-французский и французско-русский словарь Райфа, и дело сразу пошло много лучше. В тех случаях, когда он чего-то не понимал из сказанного товарищами, он давал им словарь, с которым не расставался. Они находили слово по-французски, а Серяков читал перевод. Часто нетерпеливые французы писали целые фразы на бумажках, а вечерами Лаврентий разыскивал слова по Райфу и старался понять и запомнить написанное.

Так же было и во время воскресных прогулок по Парижу. Желая что-нибудь спросить, Серяков находил нужное слово по-русски в своей книге и без церемоний указывал его французское обозначение первому встречному. Не было случая, чтобы он не получил ответа — французы словоохотливы и любезны. И опять какое-нибудь новое слово, тут же заложенное бумажкой, выучивалось вечером.

Через месяц Лаврентий твердо знал более трехсот слов и смело составлял фразы, над которыми порой смеялось все ателье. Но он не смущался. Ему уже недостаточно было словаря — купил грамматику и стал зубрить правила.

За второй месяц Бест выплатил ему восемьсот франков — высшую ставку гравера. В первые минуты Серяков заколебался: брать ли? Не сочтут ли товарищи такую оплату его работы чрезмерной?

Деньги выдавались в ателье. Их приносил дежурный гравер из конторы журнала в бумажных свертках с надписанными именами — ошибки быть не могло. Лаврентий как умел обратился к окружающим с вопросом: заслужил ли он такую сумму? Но они со смехом показали, чтобы спокойно положил деньги в карман, — он их заработал.

На третий месяц ему было поручено самое ответственное из того, что делалось для журнала, — большие, во весь лист, портреты художников и композиторов. Первым был портрет живописца Декана. Под ним, так же как под пейзажами, сделанными раньше, Серяков подписался по-русски. Но когда был готов второй — композитора Галеви, то Бест, пришедший в мастерскую посмотреть работы, а за ним и многие граверы потребовали, чтобы фамилия его писалась отныне латинскими буквами.

— В Париже ваш алфавит — все равно что китайская грамота, — заметил кто-то.

— Пусть ваше имя узнают во Франции! — сказал Бест не без торжественности. — Ваше высокое мастерство того заслуживает…

Всё складывалось отлично — он с успехом работал в лучшем граверном ателье Франции, хоть медленно, но овладевал языком, денег получал столько, что обзавелся уже всем необходимым. И все-таки очень часто Лаврентия охватывала щемящая тоска по родине, по близким людям. Чувство одиночества приходило чаще всего по вечерам, в его комнате под крышей. Здесь теперь было и светло, и тепло, и уютно, стоял удобный диван, мягкое кресло, на столе лежали книги, на печке кипел кофейник. Но за окнами, как и в первую ночь, глухо шумел Париж, выл ветер, стучал по стеклам дождь, качались голые ветки деревьев бульвара. Не с кем было поговорить по-русски, не от кого узнать, что делается в Петербурге.