Аркадий Савеличев - Столыпин

Это он говорил, бегая от кухни до стола, накрытого в горнице, видимо, еще женой.

Усаживаясь первым за стол и приглашая своих стеснительных спутников, Столыпин смеялся:

– Вот гости, всю деревню разогнали!

– Спасибо вам большое за это, – кивал хозяин. – Сейчас пироги, сейчас водочки…

Странное это было застолье: два министра, полицейский полковник, шофер московского губернатора и пахарь-писатель, проповедник, возомнивший, что и крестьян может жить по-людски. Если захочет, конечно. У этого крестьянина, пожалуй, было все, что нужно для жизни: прекрасный дом-пятистенок, то есть в два пристегнутых друг к другу сруба, с пристроенной кухней, с верхней светелкой, с полугородской, а то и вовсе городской мебелью. С хорошим ковром в главной горнице. С явным достатком в чистых стенах. С гостевым поставцом под божницей. С комодом резной работы. Платяным, явно покупным, шкафом. И невидаль в сельских краях: два креслица в уголку под окном, при маленьком столике, писательском, тут и бумага стопочкой лежала, и книги, и журналы, и газеты. А хозяйские постройки, хоть и мельком, но еще раньше оценил помещик Столыпин. Тут был некий перст указующий: туда ты идешь и ведешь своих подопечных… сквозь тернии к звездам! Ну, может, и не к звездам, а все же к какой-то лучшей жизни.

Когда выпили по рюмочке стоявшей в поставце «смирновки» и всласть закусили укрытыми и потому неостывшими пирогами, Столыпин спросил:

– Сергей Терентьевич, у нас главный работник – шофер. Найдется ему местечко, чтоб часок отдохнуть?

– Да как не найтись… Во второй половине, где я сам до морозов сплю, диван есть. Извольте, провожу.

А когда он вернулся, Столыпин и второе попросил:

– Пусть мои посидят за столом, а мы в уголку, а?.. – кивнул на кресла.

Они пересели, и Семенов шутливо сказал:

– Только не спрашивайте, Петр Аркадьевич, как я книжки пишу. Ладно?

– Ладно, не буду, Сергей Терентьевич. Другое спрошу: охотно ли известные тебе крестьяне выходят из общины?

Как всякий неторопливый сельский человек, Семенов подумал, прежде чем отвечать.

– Охота есть, да есть и неволя. Говорят, охота хуже неволи. Разберись-ка! Видели, сколько праздного народа ко мне на двор пришло? Десяток хозяев уже вышли – кто на хутора, кто, как вот я, в деревне остался, но наособь, без всякого вроде бы подчинения «миру». А заносится – ни-ни!

Стол-то жена, думаете, заправляла для чего? Как бить, мол, тебя за нарушение праздного дня начнут – ты вели вытаскивать во двор угощение. Так-то, Петр Аркадьевич… Страшная это штука – община! Круговая порука!

– Странная, я бы сказал…

Семенов ничего не ответил.

– Вот пишет мне Лев Николаевич ругательные письма…

– А мне уже перестал писать, – вежливо, но все-таки перебил Семенов. – Я для него вероотступником стал…

Он даже закрыл лицо ладонями.

– Ах, учитель, великий учитель!.. Прости меня, грешного. Не верю я больше в общину. Какой я толстовец?!

Столыпин был погружен в свои мысли. Молчал.

– Пишу я сейчас повестушку под названием «Односельцы»… Так, между делом карябаю по ночам за этим вот столиком, – любовно погладил Семенов локтями уже протертые доски. – Пытаюсь изобразить войну грешного отступника… со всем сельским вековым миром! Не знаю, сойдет ли с рук…

Нет, не сошло. Свои же селяне забили насмерть новоявленного правдоискателя, на своей же проселочной дороге. Сапогами, лаптями, чунями в грязь, в дорожное месиво втоптали. Истинно, мокрое место оставили на месте несговорчивого своего собрата…

Та картина, которая наблюдается теперь в наших сельских обществах, необходимость подчиняться всем одному способу ведения хозяйства, невозможность для хозяина с инициативой применить к временно находящейся в его пользовании земле свою склонность к определенной отрасли хозяйства, распространится на всю Россию. Все и вся были бы сравнены, земля стала бы общей, как воздух и вода… Я полагаю, что земля, которая распределилась бы между гражданами, отчуждалась бы у одних и представлялась бы другим, получила бы скоро те же свойства, как вода и воздух. Ею стали бы пользоваться, но улучшать ее, прилагать к ней свой труд с тем, чтобы результаты этого труда перешли к другому лицу, – этого бы никто не стал делать. Вообще стимул – та пружина, которая заставляет людей трудиться, – была бы сломлена… Все будет сравнено – но нельзя ленивого равнять трудолюбивому, нельзя человека тупоумного приравнять к трудоспособному. Вследствие этого культурный уровень страны понизится…