Аркадий Савеличев - Столыпин

От рыцарей он и сбежал на Елагин остров, таща за собой немыслимую для рыцарей семью.

Новый, 1907 год был встречен высочайшим рескриптом «О назначении П.А. Столыпина членом Государственного Совета». Выше власти, кроме царской, не существовало; правительство правительством, Дума Думой, а Государственный совет мог все сменить и отменить; половина его членов назначались лично Николаем II. Там заседали чиновные мудрецы. По-простонародному – «старцы». Не от сибирского ли Распутина это словцо входило в моду? Но ведь так и было; увешанные орденами, засыпавшие в креслах старикашки в конечном счете решали всякое дело. Утверждали – говоря чиновничьим языком.

Выше чинов царь дать своему премьер-министру не мог. А «междумье» затянулось на восемь месяцев.

Вторая Дума открылась лишь 2 февраля 1907 года. И уже в марте, в зале Дворянского собрания, Столыпину предстояло открыто объявить правительственную программу.

На Елагином острове не было Черных рыцарей, которые бы уносили мысли бог знает куда. Обстановка Елагинского дворца самая семейная и спокойная. Но семьей и тут некогда заниматься. Отец на целую неделю заперся в кабинете, готовясь к неизбежному турниру… отнюдь не рыцарскому, а плебейскому. Вторая Дума, несмотря на все правительственные усилия, оказалась даже более «левой», чем первая. Голоса, потерянные кадетским краснобаем Милюковым, с лихвой захватили эсеры, трудовики, социалисты. Правительство получило всего пятую часть. Оппозиция трубила во все трубы, приглашая на веселый турнир публичного скандала!

Столыпин никого не приглашал. Может, и самонадеянно, но верил лишь в одно: в неотразимость своих убеждений. Его рапира точилась в тихом елагинском кабинете.

Как хорошо, когда никто не мешает…

Но нет, скребутся в дверь. Самые главные оруженосцы!

– Что, Оленька?

– Доброе утро, папа. Наш семейный совет постановил: мы с тобой пойдем!

– Куда-а?..

– Туда! – махнула Ольга рукой, невольно приглашая и всех остальных. – Вместе с тобой думу думать…

Дверь распахнулась на обе створки.

– Па, думу думать!

– Думать надо!

– …да, да, папочка…

– да-а, па…

Мало девчонки, так и Аркаша на четырехколесном коне, с картонным копьем в ручонке. Нога уже срослась, а синяки и шишки на голове зажили.

– Па-а?.. Я с тобой!

Следом и большие колеса поскрипывают. Нянюшки кресло катят с решительно улыбающейся Наташей:

– Милый папа! Без нас тебя опять убьют…

– Да ведь не убили же до сих пор?

Тут уж за столом не усидишь. Он встал на колени, преграждая путь и боевой колеснице, и самой воительнице.

– Вижу, доча, что ты поправляешься. Скоро мы с тобой на Невский гулять пойдем.

– Завтра у тебя, папа, турнир со всеми бяками-собаками?

– Наташенька, ты уже взрослая. Тебе в отличие от Аркаши пятнадцать годиков. Как ты выражаешься?

– Как и они со мной…

Хоть и взрослая, а не понимала дочка, что из глубины калечного кресла бьет отца в самое больное место. Мать встряла:

– Доченька, бери пример с Ади. Видишь, он на коне и с копьем в руке, а зря не кричит. Папа все обдумает и все правильно решит. Не будем ему мешать.

Не очень охотно и уверенно, но все же стали отступать к дверям:

– Ага, решит…

– Все думает, что мы… маленькие!..

Направляя своего коня к двери, Аркаша уже по-мужски подвел итог:

– Мешать – не!

Ах, защитник!.. Если твои годики сложить с годочками Наташи – точно будешь не маленький!..

Семья сидела в ложе для публики. Разумеется, без Аркаши. И без Наташи. Но и так было пятеро. Да и брат Александр компанию составлял, по журналистской безалаберности перекидываясь репликами со знакомыми. Он умолк лишь, когда после нескольких ничего не значащих выступлений на трибуну выскочил грузинский социал-демократ Церетели и, указывая пальцем на министров, гортанно прокричал:

– Долой! В отставку! У вас руки в крови!

Все повернулись в сторону Столыпина, сидевшего со своими министрами. Он что, промолчит-промычит, как Горе-Мыкин?..

Столыпин оставался невозмутим. Он уже выступил с правительственным докладом, где изложил суть всех задуманных реформ – земельной, административной, о свободе личности, веротерпимости, местном самоуправлении, и так все доказательно изложил, что особых нареканий не вызвал. Кто одобрял, кто выжидал, кто побаивался, кто таился, но все по крайней мере делали вид, что идет обычное обсуждение правительственных прожектов. Мол, послушал, да и ладно. Не всерьез же принимать. Но Церетели взорвал зал Таврического дворца… На крик ответили криком. На обвинение – обвинением. Схлестнулись две затаившиеся было силы, которые показали, что Дума не уступит, а правительство не отступит от начатых реформ! Председателя правительства могли любить или не любить, но требовать от него, как от Горемыкина, да хоть и от Витте, капитуляции – ну это уж слишком!