Аркадий Савеличев - Столыпин

Тогда-то и возник авантюрный план, вполне в духе старых ушкуйников, промышлявших на пути «Из варяг в греки».

Массово!

С ходу!

Всем скопом!

С разных сторон! Забросать его мощнейшими бомбами! Хоть одна да достигнет цели!

Уже с явной опаской наготовили двадцатифунтовых бомб.

Удача вроде бы улыбнулась… Столыпину, видимо, надоело гулять по крыше Зимнего дворца, и он стал выходить в окрестный садик. Конечно, дворцовый садик плотно охраняется, но что с того? На стражников есть браунинги, а от летящих со всех сторон бомб не увернешься. Решено!

Бомбы были изготовлены вопреки всякому здравому смыслу. В двадцатифунтовых футлярах болталась стеклянная колба взрывателя, в которой, болтаясь же, ожидали своей секунды свинцовые грузила, чтобы разбить стекло и выпустить джинна из бутылки. Пользуясь темнотой, бомбы несли на обеих руках перед грудью, завернутыми в платки, как младенцев…

Дворцовый садик невелик. К его ограде со всех сторон наползали новоявленные ушкуйники; спящие детки молчали. Их не будил тихий перешепот:

– Фьють… не топочи…

– А ты помолчи…

– Ну, что там? Разгалделись! Следи лучше за левым стражником…

– За правым…

– Да спят стражники на ходу… поди, с похмелья…

Но тут прямо от череды ограждающих столбиков поднялась шинельная шеренга.

– За-алпом, по счету три…

Хоть и были в запасе три секунды, опередить метальщики не успели.

Один за другим сползли на мягкую землю…

– Ну, мой полковник! Опять шпионские игры?

– Побойтесь Бога, Петр Аркадьевич! Как не поиграться с такими ребятками?

– Забавно. Хотя мне все это надоело… Не Зимний дворец, а дворцовая тюрьма! Переезжаю на Елагин остров! Уже договорился…

– Тс-с, Петр Аркадьевич, вдруг услышат адрес?

– Мертвые-то?.. – кивнул на серые, застывшие комки. – Ох, несчастные правдоискатели!.. Похороните с честью… Мертвые сраму не имут.

Стражники уже стаскивали трупы в одну кучу, чтоб завтра похоронить.

– Утром вывезем да сбросим где-нибудь…

…в болото эту падаль…

…чтоб не воняла…

Слышали, нет ли две удаляющиеся тени эту поправку к их приказам, но настроены были на старый обычай.

– Пойдем ко мне, полковник, помянем русскую дурь…

– Что делать, Петр Аркадьевич, помянем. Люди наши славно поработали!

– А раз славно, то прикажите, чтоб им тоже по шкалику выслали.

– Не премину, Петр Аркадьевич, приказать!

Ночь опускалась и на Дворцовую площадь, и на весь благодушный Петербург. Может, и хорошо, что он в своей русской благости ничего не видел и не слышал?

Не страх или малодушие выгнали его из Зимнего дворца; была некая мистика, оказавшаяся сильнее страха. Он не мог больше встречать ночь под каменными взглядами Черного рыцаря; каменное молчание угнетало. Настырные журналисты, сами не зная для чего, навешивали на Рыцаря самые невероятные ярлыки. Изощрялись русские газеты, с ледяным снобизмом хвалили английские, но доконали немецкие, словно подсмотрев его ночные бдения на крыше Зимнего дворца, в обществе единственного существа – Черного рыцаря. Немцы без обиняков писали:

«Без преувеличения можно сказать, что будущее России покоится на плечах Столыпина. Очень возможно, что он и есть тот герой-рыцарь, которого ждет царь для спасения России…»

С высоты Зимнего дворца Столыпин смотрел на сокрытую туманом Неву, на мглисто сверкавший уже не керосиновыми, а электрическими огнями Петербург и пророчил, как его великий брат, незавидную, вопреки всем газетам, судьбу:

Выхожу один я на дорогу…

Сквозь туман кремнистый путь блестит…

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…

Слух и понимание гармонии были с детства, но голосом Бог не наделил. Для каменного уха Рыцаря было довольно. Да и свой слух не услаждал – лишь тормошил бессонную мысль. Пустыня?..

Он видел несоразмерно громадную пустыню России, где светлых огней было меньше, чем на обочинах Невского. А лучше сказать, и вовсе не было. От лучины лишь к вздорожавшему керосину дошли. Не всякий богатый человек, как саратовский губернатор, мог позволить себе электричество. Что уж говорить о крестьянстве! Подними-ка его на свет Божий! Да если действительно один ты на незнаемой дороге… В туманной мгле, где впереди лишь обманчивые проблески. Он, одиноко бредущий, только со стороны мог показаться всемогущим рыцарем – без страха и упрека. Все было: и страх неведомого пути. И непреходящий попрек себе: «Забыл разве?! Нет пророка в своем Отечестве!»

Читать дальше