Хаймито Додерер - Окольный путь

Он вдруг остановился и обернулся назад, потому что Мануэль не отвечал и отстал на несколько шагов.

— Ну, а теперь, — крикнул он кузену, — я должен тебе сообщить, что в твое отсутствие произошло внизу, в замке, тебе это следует знать.

Они оба стояли теперь на узкой тропе друг против друга, и Игнасьо торопливо (ему казалось, что Мануэль выражает нетерпение) рассказал, какие нелепые догадки вызвало у гостей сообщение егеря. Граф слушал молча, лишь улыбаясь в ответ, и качал головой.

— А теперь, Мануэль, послушай, — начал Тобар, — по моему разумению, ты не должен их разуверять, пусть их носятся со своей сказкой. Право же, я даю тебе добрый совет. «Змеенога», или как там еще зовется это чудище, они примут легко и охотно, ведь таким образом все объясняется как нельзя лучше! А вот твое странное и непонятное для них поведение во время столь важной охоты без встречи с драконом — едва ли. Скажи им, что да, мол, видел нечто в этом роде. Это избавит тебя от лишних пересудов.

— Не собираюсь потчевать их выдумками.

— Ну и что же ты им скажешь?

— Ничего.

— Но ведь они станут тебя расспрашивать. Все-все приступят к тебе с расспросами!

— Тогда я скажу, что стрелять мне просто не захотелось, а позднее захотелось побыть одному.

Тобар в растерянности глядел на графа и хотел было снова заговорить, как вдруг над ними, в вышине, раздался звонкий крик. Лицо Мануэля словно озарилось вспышкой огня. Он вскинул руку и указал на небо. Игнасьо обернулся. Над ними на распластанных красно-бурых крыльях, казалось не делая ни единого взмаха против ветра, парил одинокий канюк, неспешно поднимаясь в лазоревую высь. Его резкий крик снова прозвучал над вершинами и лощинами, над каменными осыпями и острыми верхушками елей родного приволья.

Когда Мануэль возвращался в город, у него было такое чувство, будто он видит его впервые. Курящиеся дымками предместья под лучами осеннего солнца, меж ними — огороды и пашни; курица, с кудахтаньем перебегающая дорогу; освещенная закатным багрянцем красная кирпичная труба на домике вполне еще сельского вида — эта картина, которую он не столько уже видел в подробностях, сколько предощущал, остановясь, прежде чем въехать в узкие улочки, на голой вершине Виннерберга, открылась ему по волшебству внезапного озарения, как если бы он никогда не жил в этой стране, в этой местности, в этом городе там, внизу, и теперь въезжал в него верхом на коне, словно первооткрыватель или искатель приключений.

Он ясно почувствовал, насколько легче, светлее стало с этой минуты у него на душе, и это приятное расположение духа сохранилось у него и далее, когда он увидел особенно выпуклые в закатных лучах и так хорошо знакомые ему бастионы и передовые укрепления, желто-серые и скошенные, будто широко расставленные ноги крепкого городского туловища, увидел уже затененные синими сумерками улицы предместья, кишащие людьми и повозками, которые все стремились к городским воротам и сбивались под ними в кучу, а миновав их, сплошным потоком текли по мосту. Тягучие, мягкие звуки чуждого ему говора овевали Мануэля, сдабривая свежий, но не холодный осенний воздух, будто пряная приправа; и, попав в затор у ворот, он слегка свесился с коня, и ему удалось даже при весьма посредственном, несмотря на прожитые здесь годы, знании местного языка, уловить несколько слов из веселой перебранки, шедшей как раз впереди него. В то же время над лукой седла поднялась, ударяя ему в нос, волна смешанных испарений и запахов — здесь на повозке везли овощи, там — винную бочку, а вот и целую гору яблок, — запахи пестрого человеческого скопища, крепкие, как сама жизнь. Две девушки, ехавшие на повозке с фруктами, чернявые, пухленькие, с маленькими вздернутыми носиками, какие часто можно увидеть в этих краях, обернувшись назад, бойко отвечали какому-то парню, который задирал их насмешками, и, пока они, не переводя дыхания, сыпали и сыпали словами, их черные, будто вишни, глаза сверкали царственно-гордо, а меж пухлых губ взблескивали острые белые зубки, напоминавшие оскал маленького хищного зверька.

Мануэль подъехал к дому. Навстречу ему в палисадник скромного особняка высыпали слуги. Когда он вошел к себе в кабинет, смотревший четырьмя высокими узкими окнами в небольшой парк — за неширокой террасой виднелся пруд с осыпавшейся облицовкой из серого песчаника, — ему подумалось, что этой тихой комнате со светло-зелеными штофными обоями, которую ему отныне предстоит по-настоящему обживать, суждено стать средоточием множества будущих событий и переживаний, и множество нитей потянется отсюда в пеструю сутолоку большого города; у него даже появилось ощущение, будто стены выгибаются под напором ожидающей его здесь новой жизни.