Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены

Зорина поникла, теряя под собой твердь, и смущенно потупила глаза.

«Боги, — вздыхает. — Как отвлечь мать от мыслей об отце и безлетье, упавшее на род после его смерти, отвлечь все-таки не могу. Знай, находит повод и вспоминает».

— Славомир и Радогост, — говорит погодя, — действительно в отца нашего пошли. Отроки еще и еще юные, а ростом — мужи, сердцами твердые и непреклонные, не раз имели жалобу от дядьки. А всех остальных мы с Богданко и с вами, матушка теплая, поделили. Взгляните на Гостейку и на Жалейку. Разве не ваши, а поэтому и не мои крошки собрали?

— Вижу это, доченька, как не видеть. И радуюсь, чтобы знала. Да, это действительно наибольшее вознаграждение для людей: иметь детей, быть счастливой со своими детьми. Смотри только, чтобы были достойными, и были таковыми и в отроческие лета, как есть в детские.

Не говорит: «Как ни наблюдала я», и Зорина и без ее слов догадывается: мыслит именно так. Поэтому и спешит положить тем мыслям конец, на другую стезю переводит мать Людомилу. Не скрывала до сих пор, не скрывает и сейчас того, что пережили втикачи, как новые поселенцы в первые холодные и голодные лета, однако и не смакует теми переживаниями, спешит покинуть их и похвастаться, как живут бывшие тиверцы сейчас, какого князя имеют в лице ее мужа.

— Богданко вывез из Тиверии не только добрые намерения бабки Доброгневы, но и мудрость отца своего, — хвастается матери. — Да, так и сказал, когда пришли сюда: «не посягайте на чужое, то и чужие не посягнут на наше».

— И не отрекся еще того, что говорил?

— Почему бы должен отрекаться?

— Потому, что посягнули, дочка. Думаешь, поход обров в землю Троянову является чем-то другим?

— Может, и нет, и Богданко твердо стоит на своем: никаких походов, кроме тех, когда земля нуждается в защите. Поэтому и дружину имеет мизерную, поэтому и благодать возросла в родах и в общинах. Так привольно зажили, матушка теплая, за эти несколько лет, так привольно, что готовы уже и славить ту лихую годину и тот умысел старейшин Тиверии, которым начато наше переселение.

— Разве вам с Богданко было хуже там, в отчей земле?

— Нам — нет, а всем остальным?

Ничего не сказала на это мать Людомила, только посмотрела на свою дочку как-то слишком пристально. Ни тогда, как объявилась на Втикачи, ни сейчас, через две недели в гостях, ни одним словом не упоминает о ранах, которые нанесла дочь, убегая с Богданко. И все же Зоринка видит: болят они у нее и поныне. Поэтому такой ласковой была в разговоре с матерью, такой до предела натянутой чувствовала себя. А уж чем угодить ей, в таком случае Людомиле, пожалуй, и не знала в своем возрасте. Проснется — спрашивает, как спалось, сядет к столу — подает ей одно, подает другое, подает третье и вновь спрашивает, по вкусу ли матери, сыта ли мать. Да и с детьми успела поговорить про бабушку Людомилу раньше, говорит и сейчас, чтобы были вежливы с ней, чтобы знали: это их прародительница, и, что она достойна такого же, как и отец, и мать, а, то и более чем они, почета. Поэтому мать Людомила имела расположение и ласку не только от дочери, но и от внучат, а ласка от внучат, давно признано, камень способна растопить. И все-таки топит. Зорина видела: что ни день, то заметнее склоняется к ним гостья из Тиверии, как и они к ней. А расположение рано или поздно прогонит в дебри лесные мамины воспоминания о былом, как и горести, причиненные былым.

— Надеюсь, — похвасталась как-то Зорина Богданке, — мама приживется у нас. Меня, тебя, может, и не удостоит уже теми райскими щедротами, что удостаивала прежде, а к нашим детям прикипит сердцем и рано или поздно скажет: они самые милые для меня, с ними и буду доживать век.

— Тебе так очень хочется этого на самом деле?

— Да, на самом деле, очень хочется, Богданко.

— Когда мать Людомила собиралась на Втикач, другое обещала брату твоему и его детям.

— Что — другое?

— Говорила, к зиме вернется.

— А если передумала? Разве она не свободна передумать?

— Свободна, почему нет. Да что будет думать брат твой, когда мать не вернется к зиме?

Было темно, и Богданко не мог разглядеть, как восприняла эти его мысли Зорина. Испугалась их или подумала и успокоилась?

— А ты пошлешь нарочитых и скажи устами ихними: мать передумала, остается на Втикачи.

Видимо, слишком уверена была: произойдет именно так. И детей чаще, чем прежде, оставляла на мать, и к матери, когда и присматривалась, то не иначе, как веселым взором. А почему бы и нет? Вон как ожила она сердцем от свидания с кровными на Втикачи. Или не та примета, что может радовать? Мать же не слепая ведь, должна видеть, как радует Зорину это ее присутствие в семье зятя. Видеть и знать: это вершина счастья дочки, то, чего не хватало ей здесь.