Атаджан Таган - Чужой

— Туркмен, если возникнет такая необходимость, проявит отвагу и застрелится. Но он никогда не струсит и не застрелит своего коня.

Гара сертип довольно долго молчал, видимо, обдумывал ответ туркмена. Потом грубо спросил:

— А что, если мы теперь пристрелим тебя?

— Значит, судьба.

— Выходит, ты согласен в твоем возрасте умереть из-за зверя?

— Черный ветер не был зверем. Он был настоящим резвым конем. А настоящие скакуны бывают мужественнее человека.

— Детей своих тебе не жалко?

— Жалко, но что я могу поделать? Проживут как-нибудь вместе со своим народом.

— Если же мы сохраним тебе жизнь и отпустим к текинцам, как ты на это посмотришь?

— Буду благодарен судьбе. И вам тоже.

— Если нам придется сразиться с текинцами, ты возьмешь в руки саблю или же не забудешь добра?

— Не могу сказать, что я забуду оказанную мне милость. Но и не могу сказать, что не возьму в руки саблю.

— Это почему же?

— Забыть добро — подлость, но и быть в стороне, когда приходит враг — тоже трусость…

С наступлением вечера крепость стала напоминать безлюдное кладбище, и Гара сертипу стало тоскливо. Прихватив с собой и туркмена, он решил вернуться в шатер.

Покорившись судьбе, туркмен пошел впереди сербазов. Пройдя несколько шагов, он обернулся и в последний раз бросил печальный взгляд на еле заметный в сумерках холмик земли.

Заметив это, Блоквил покачал головой: “У человека, умеющего так любить животное, сердце должно быть чище, чем у ребенка!”

Попавших в плен туркмен истязали без побоев и ругани. Не разрешалось только убивать их. Все остальные страсти, кроме смерти, им пришлось испытать на собствыенной шкуре. А не убивали их потому, что в руках туркмен, если считать увезенных после въезда в Мерв караульных и потери после небольшого столкновения пару дней назад, в данный момент находится около ста пленных гаджаров. Вполне возможно, что впоследствии обе стороны обменяются своими пленными.

Попавших в плен четверых туркмен и живыми назвать было трудно. Всех их всухую обрили наголо, усадили на солончаке на высоком берегу Мургаба и прочно привязали друг к другу. На обритых без смачивания волос головах тупая бритва безжалостного цирюльника оставила множество кровавых порезов, и теперь, под палящими лучами солнца, боль от них пронизывала до мозга костей. Это был один из видов “царского зрелища”.

До сих пор Блоквилу не приходилось видеть туркмена так близко, чтобы можно было внимательно разглядеть его. И несчастный Мамед в опороченной семье старого чабана, и маленький Иламан со стригальными ножницами в руках мало чем отличались от людей, которых француз видел в других краях. По мнению Блоквила, с европейской утонченностью, разбирающегося в женской красоте, женщин с такой совершенной красотой, как у первой встретившейся ему туркменки Огулджерен, он не видел ни в Париже, ни в Тегеране. Но если верить разговорам вельмож и челяди, которые он слышит с самого первого дня своего пребывания в рядах войск Хамзы Мирзы, что туркмены вообще даже на людей не похожи. Блоквил и сам не раз слышал, что иранские женщины, пытаясь уложить расшалившегося ребенка, запугивают его: “Засыпай скорее, а то туркмен придет!”

Этих четверых с соскобленными волосами и бородами вообще было трудно отличить друг от друга. Тем не менее было видно, что один из них в преклонных годах, двум другим под тридцать, а четвертый и вовсе юноша шестнадцати-семнадцати лет.

Жара делала свое черное дело. Кожа на телах обнаженных по пояс людей обгорела на солнце и висела клочьями. Даже под таким безжалостным солнце они не потели, а это говорило о начавшемся обезвоживании организма. Тем не менее, пленные не молчали, погрузившись в тоскливое ожидание неминуемой смерти.

Пожилой мужчина, закончив рассказ, который развеселил его товарищей, сделал небольшую паузу, пошевелился, чтобы усесться поудобнее. Юноша, прислоненный к его спине, возмутился:

— Кертик ага, сиди спокойно, ей Богу! Ты двигаешься и…

— Ну и что, что пошевелился? Или тебе жаль мервской земли?

— Я не змея, чтобы жалеть землю, но каждый раз, когда ты дергаешься, мою спину саднит, словно натертой спины ишака касается голое седло.

— О, ты уже и ишаком успел побывать, окаянный! К тому же ишаком с натруженной спиной!

— Но если бы мы не были ишаками, нас бы не связали, как животных.

Жара оказалась сильнее надуманных шуток и искусственного смеха. Начатый разговор очень быстро заканчивался, и смех уже на пути к губам, заблудившись, вдруг возвращался обратно.