Виссарион Саянов - Небо и земля

— Братушки! — крикнул по-болгарски Победоносцев.

Он ясно, до мельчайшей морщинки, видел их усталые бородатые лица, мокрые на груди и плечах рубашки, вороненые штыки винтовок.

— Братушки! — крикнул еще раз, предчувствуя непоправимую беду, и только теперь разобрал, что кричали они на каком-то чужом, незнакомом ему языке.

Глеб выхватил револьвер и выстрелил наугад. Он не успел еще понять, ранен ли турок, как почувствовал тяжелый удар по спине.

Он поднялся и схватил за руку ударившего его турка. Где-то вблизи шла схватка.

— На нож, на нож! [2] В штыки, в штыки! — кричали по-болгарски солдаты.

Победоносцев выхватил винтовку у турка и тотчас же потерял сознание. Очнулся он уже в Мустафа-Паше, куда перенесли его на руках болгарские солдаты. Неделю пролежал он в постели, когда же поднялся, узнал, что обстановка на фронте изменилась. Болгарская армия, обложив Адрианополь, пока не собиралась брать его штурмом, и боевые операции были перенесены на другие участки.

Еще несколько разведывательных полетов совершили летчики над расположением турецких частей и, как только было заключено перемирие, стали собираться домой.

Через два месяца по пути в Константинополь летчики, возвращавшиеся на родину из Мустафа-Паши, встретились с Костиным, который побывал в турецком плену. В кают-компании парохода они проводили долгие вечера, рассказывая о приключениях последних недель. Костина сначала хотели повесить, и он уже приготовился умереть — написал даже прощальные письма родным, — но в последнюю минуту случайность спасла пленника: он заболел и пролежал в больнице до перемирия.

Вместе с летчиками возвращался в Россию молодой морской лейтенант Филиппов. Он сдружился с ними и много рассказывал о Константинополе, Балканах, об английской политике в Турции. Филиппов был прикомандирован к штабу Черноморского флота, и ему приходилось часто бывать в Константинополе.

— Вы уж нам покажите Царьград, — сказал Победоносцев, — хочется посмотреть старый город, — бог весть, попадешь ли еще когда-нибудь туда.

— Обязательно покажу, — я ведь Константинополь хорошо знаю — без проводников, никого не расспрашивая, проведу из одного конца города в другой по кратчайшей дороге.

По трапу русского парохода «Добрыня Никитич» летчики сошли в лодку и сели на покрытую пестрыми коврами скамейку. Вскоре лодка врезалась в песок, подбежали посыльные, взяли чемоданы, портпледы, и летчики пошли налегке и подворье Афонского монастыря, где обыкновенно во время своих приездов в Константинополь останавливался Филиппов. Им дали небольшую комнату с пятью кроватями и низким столиком.

Выпив по стакану доброго французского вина, летчики сразу легли в постели, но Филиппову не хотелось спать, и он медленно прохаживался по комнате, дымя папиросой.

— Удивительный город, — говорил он, — в Царьграде каждый раз находишь новые черты. Он очень провинциален, застой во всем, — я сказал бы, что он главное препятствие быстрому развитию Ближнего Востока и Балкан. Недаром наши ретрограды, даже из числа самых злых ненавистников ислама, особенно когда-то боялись, что после поражения Турции в одной из предстоящих войн Константинополь будет объявлен вольным городом. Они утверждали, что Царьград нейтрализованный станет резиденцией мировой революции, центром всесветного нигилизма…

— Неужто вы верите в близость европейской войны? — спросил Победоносцев. — На Балканах скоро станет спокойней. Германия и Австрия бряцают оружием, но, кажется мне, когда о войне столько говорят, она обычно не приходит.

— Велика тайна рождения войны, — задумчиво сказал Филиппов. — Мне приходилось много заниматься военной историей, и каждый раз источники подтверждали одно: современники легкомысленно относят её в будущее, в то время как враг уже стучится в ворота их страны. Впрочем, завтра мы сумеем поговорить с вами о будущем, а сейчас пора на боковую: ведь с утра отправимся на прогулку по городу.

Он погасил лампу, и вскоре все заснули.

Рано утром, когда туман подымался с Золотого Рога и анатолийские берега плыли в розовом свете, летчики и Филиппов вышли из подворья. Город уже просыпался. На черепичной крыше низкого дома стояли аисты. Хлопая клювами, безголосые птицы, очевидно, как-то разговаривали, но среди других поющих и щебечущих птиц они казались глухонемыми.