Виссарион Саянов - Небо и земля

— Гляди-ка, гляди-ка, — говорил он, запрокинув вверх большую лысую голову, — мухоловка летит и хвостиком медленно поводит то вверх, то вниз. А крапивник… нет, ты только погляди, как крапивник хвост держит! Коротенький у него хвостик… Он, крапивник, низко летает… Да какое летает… Просто перепархивает и так надоедно трещит: тик-трик-трик-трик…

— Откуда вы так хорошо знаете их приметы, Кузьма Васильевич?

— Мальчишкой птиц ловил, купцам продавал по пятачку за штуку, вот и выучился…

Минут через двадцать это занятие наскучило Тентенникову; и он предложил Уленкову собрать завтрак.

— А не лучше ли сперва рыбки наловить для ухи? — спросил Уленков.

— Ухи на обед наварим. А завтракать теперь будем: время приспело.

…И верно, удочки, которые смастерил Тентенников, были лучше, чем спиннинги… Рыбы за два дня наловили столько, что можно было бы наварить ушицы на целую эскадрилью…

Обратно пошли ночью и неожиданно сбились с дороги. Пришлось на рассвете постучать в низкое подслеповатое окошко стоявшей у самой дороги избы. Дверь открыла старушка в платке, надвинутом на самые брови.

— Молочка не попьете? — спросила она.

Они выпили по кринке молока и хотели было расплатиться с хозяйкой, но она в ответ только замахала руками на Уленкова:

— Что ты, голубчик, слыханное ли дело с военного человека брать!

Старушка поглядела на него исподлобья, дотронулась морщинистой рукой до его загорелого локтя и тихо сказала:

— Ничего мне не надо… все дома есть… внучек мой такой же, как и ты, молоденький… и тоже в летчиках… да только карточки не присылает доселева, — так вот и не знаю, вырос он али нет…

Уленков вынул из кармана гимнастерки свою фотографию, — снят он был в лыжном костюме, во время зимних соревнований, и сказал старушке:

— Тогда хоть мою возьми… на память…

Старушка фотографию взяла, тотчас положила её в окованный железом ларец, стоявший на полочке в углу, и обняла летчика дрожащей рукой. Уленкову, выросшему сиротой и не знавшему с малых лет материнской ласки, было непривычно это материнское благословение. А старушка тихо сказала:

— Будешь еще в наших краях — приходи, милок, с папашей. (Тентенникова она приняла за отца летчика.)

Скоро вышли на проселок. Уленков торопливо вышагивал вслед за быстро шедшим Тентенниковым.

«Хороший он человек, — думал Уленков, тоненькой вичкой сбивая пыль с сапог, — очень хороший… и держится со мной, как с равным… И старушка очень хорошая…» И все казалось ему очень хорошим, милым, красивым в тихий июньский день. Они свернули с проселка на лесную тропу и скоро вошли в сосновый бор. Здесь было спокойно и тихо. Запах смолы смешивался с горьковатым запахом цветов, синеватый дымок стлался впереди, пахло так, будто от костра тот дымок тянулся, и Уленкову казалось, что никогда не кончится тихая дрема, что так, шаг за шагом, будет он идти по бесконечному бору…

Но вот уже и знакомая развилка троп, а от неё, как говорится, рукой подать до берега. В лицо вдруг пахнуло прохладой: начинался спуск к озеру. Росли там кусты жимолости, из высокой травы неторопливо выпархивали птицы, и много было цветов у дороги, а трава была желтоватая, словно её посыпали каким-то порошком.

Увидев на перекрестке паренька, мчавшегося галопом на неоседланном коне, Уленков остановился: было что-то донельзя удивительное в неоседланном коне и в растрепавшихся на быстром скаку желтых волосах паренька.

— Стой! — крикнул ему Уленков вдогонку, но подросток даже не оглянулся и, припав головой к черной гриве коня, поскакал дальше.

— Да чего ты нервничаешь? — недоуменно спросил Тентенников, но, видать, и сам он был удивлен странным поведением паренька.

Они хотели было пойти дальше, но снова донесся со стороны озера конский топот. «Что бы могло случиться? — подумал Уленков. — Пожар, что ли, в соседней деревне?»

Протарахтела по дороге телега. Возница стоял на передке, туго натянув вожжи. Его за плечи обнимали молодые парни.

— Что случилось? — крикнул Уленков.

Один из парней оглянулся и отозвался на голос Уленкова:

— Война началась…

Телега унеслась вдаль. Уленков и Тентенников, проводив её взглядом, медленно пошли по тропе.

Стало быть, случилось то, о чем говорили столько лет… Как-то не по себе стало молодому летчику. «Зашумит, загудит война-непогодушка…» — подумал он словами давно запомнившейся песни.

Тентенников шел, сняв фуражку и не вступая в беседу. Тяжело было Уленкову молчание бывалого солдата. Наконец юноша громко сказал: