Виссарион Саянов - Небо и земля

Летчиков удивило сбивчивое объяснение приятеля, но в одном-то они были уверены: какая-то неприятность мучит Тентенникова и, по обыкновению своему, он скрывает её до поры до времени.

— А ты бы не хорохорился, да попросту и рассказал, отчего у тебя такая печаль, — сказал Быков. — Может быть, мы тебе и дали бы хороший совет…

Он нагнулся, легонько отталкивая Тентенникова, и тот совсем огорчился: ему показалось, что Быков хочет открыть чемодан.

— Не на ярмарку привезено, без спросу не цапай. Нужно было бы, сам бы вам показал…

— Зря злишься! Если не хочешь, мы надоедать не будем, — просто сказал Быков.

Эти слова почему-то успокоили Тентенникова, и он доверительно зашептал:

— Так уж и быть, все равно теперь дознаетесь!

Он снял с головы шелковую шапочку и сокрушенно промолвил:

— Лысею, понимаешь ли, брат! Вот и приходится вертеться: на врачей немало денег ухлопал.

Действительно, лысел Тентенников очень быстро, и рыжие волосы на висках уже не свивались в кудри, как в былые годы.

— Только-то? — недоверчиво спросил Быков.

Тентенников молчал, низко опустив лысеющую голову и пальцами постукивая по чемодану.

— О главном говори! — неумолимо допытывался Быков. — Я ведь тебя наставлял: если беда приключится, от нас не таись.

— Не таиться? — недоверчиво переспросил Тентенников и, подумав, открыл чемодан. — Вот видишь, — сказал он, протягивая Быкову зеленый пузырек, — лекарство мне врач дал недавно, вроде старого Перуин Петто. Очень, говорит, помогает.

— А ты сам не испытывал?

— Баловство одно!

Быков и Победоносцев рассмеялись, и невольно заулыбался сам Тентенников.

— Может быть, выбросить? — спросил он неуверенно, собирая скляночки и пузырьки со средствами для ращения волос.

— Я бы на твоем месте выбросил, — годы у нас уже не те, о красоте заботиться нечего. К тому же, слышал я, и с лысиною люди неплохо на свете живут, — насмешливо сказал Быков.

Тентенников тотчас открыл форточку и выбросил на улицу несколько склянок и пузырьков.

— Ну, наконец-то! — успокоившись, вздохнул он. — Теперь кончено: буду лысеть бесстрашно.

— А все-таки не о лысине твоя забота!

— Верно, не о лысине, — охотно согласился Тентенников. — Ты погляди-ка!

Он вытащил пачку дешевеньких фотографий и тихо сказал:

— Здесь моя судьба…

С коричневых фотографий глядело на летчиков худощавое лицо с высокими стрельчатыми бровями, с челкой начесанных на самый лоб темных волос.

— Не старая ли приятельница твоя?

— Точно, — сказал Тентенников, протягивая Быкову большой разрисованный лист картона. — На прошлой неделе заезжаю на Петроградскую сторону к твоему знакомому Ружицкому, проглядываю с ним фотографические снимки первых лет авиации и вдруг нахожу занятную реликвию. Выпросил у Ружицкого, он мне подарил… Что бы ты думал? Достает он этот лист, и на нем… Да вы сами поглядите! — добавил Тентенников, положив картон на стол и щурясь, словно впервые разглядывал свое приобретение.

Быков и Победоносцев долго изучали реликвию Тентенникова.

В самом начале одиннадцатого года в ресторане «Вена», прославленном писательской богемой, по приглашению услужливого хозяина Соколова собрались летчики, чтобы отпраздновать установленный Быковым новый всероссийский рекорд. Тот вечер был очень весел, и Соколов, притащив огромный лист картона, уговорил присутствующих оставить свои автографы.

— Я, господа, окантую обязательно и здесь же в кабинете повешу. Годиков двадцать пройдет, интересно будет поглядеть…

Они долго и старательно расписывались тогда. Нашлись художники-любители, которые разукрасили картон рисунками, чертежами аэропланов, изображениями надменных женщин в высоких шляпах со страусовыми перьями.

— Вот где я расписался! — восторженно воскликнул Глеб.

— А я рядышком, — добавил Тентенников. — Быков же нас перехитрил: он на пропеллере свое имя увековечил. А вот, погляди-ка!

Кто-то нарисовал в углу этажерку и написал на ней: «фарман»; кто-то по-латыни написал красным карандашом: «ad astram» — к звездам; кто-то даже составил стихотворную эпитафию самому себе и под ней точно указал год своей смерти.

— Но при чем же здесь твоя любовь? — спросил Быков, когда рисунки и стихотворные подписи были уже изучены и каракули разобраны до последней буквы.

— А ты погляди! Не узнаешь? — Тентенников ткнул пальцем в изображение женщины в бархатной шляпе и снова вздохнул.

— Должно быть, старая приятельница?