Морис Дрюон - Железный король

Все: и богословские споры, и противоречивые мнения, и борьба интересов, и семейная вражда – только подливало масла в огонь. Особенно люто ненавидели друг друга итальянские кардиналы, представленные семействами Гаэтани, Колонна и Орсини.

– Эти восемь итальянских кардиналов, – докладывал Мариньи, – согласны лишь в одном, а именно, что необходимо вернуть папскую резиденцию обратно в Рим. Зато, к нашему счастью, они никак не могут прийти к согласию насчет кандидата в папы.

– Однако ж со временем они могут договориться, – заметил его высочество Валуа.

– Вот поэтому и нельзя мешкать, – ответил Мариньи. Наступило молчание, и вдруг Ногарэ почувствовал позыв к рвоте, сопровождавшийся ощущением тяжести в желудке и в груди; он с трудом перевел дух. От боли он скорчился в кресле, и, как ни пытался выпрямиться, мускулы, к его удивлению, ему не повиновались. Однако слабость тут же прошла, он глубоко вздохнул и вытер мокрый от пота лоб.

– Для большинства христиан Рим – это исконный град папства, – начал Карл Валуа. – В их глазах Рим был и остается центром Вселенной.

– Это вполне устраивает императора Константинопольского, но отнюдь не короля Франции, – отпарировал Мариньи.

– Тем не менее даже вы, мессир Ангерран, не можете одним росчерком пера уничтожить то, что создавалось веками, и помешать престолу святого Петра находиться там, где он был воздвигнут и где ему положено быть.

– Но чем сильнее желание папы остаться в Риме, тем труднее ему там пребывать, – не сдержавшись, воскликнул Мариньи. – Сейчас же начинаются раздоры и заговоры, и папе волей-неволей приходится бежать и укрываться в каком-нибудь замке, отдавшись под покровительство того или иного города, и пользоваться чужим войском. Гораздо спокойнее папам жить под нашей охраной в Вильневе, то есть по другую сторону Роны.

– Папа будет и впредь жить в своей резиденции в Авиньоне, – заметил король.

– Я хорошо знаю Франческо Гаэтани, – продолжал Карл Валуа. – Это человек больших знаний, человек больших заслуг, и я мог бы оказать на него влияние.

– Не надо этого Гаэтани, – сказал король. – Он из семейства Бонифация и разделяет их ошибочный взгляд, выраженный в булле Unam Sanctam.

Филипп Пуатье, который до сих пор сидел молча, вмешался в беседу и, подавшись вперед всем своим худощавым телом, заговорил:

– Вокруг этого дела столько всяческих интриг, что рано или поздно они взаимно уничтожат друг друга. Ежели не навести там порядка, конклав затянется на целый год. Нам известно, что даже в более трудных и щекотливых обстоятельствах мессир Ногарэ показал, на что он способен. Мы должны быть непреклонны и тверды.

Воцарилось молчание, затем Филипп Красивый повернулся к Ногарэ, который был бледен как мертвец и хрипло и натужно дышал.

– Ваше мнение, Ногарэ?

– Да, государь, – с трудом выдавил из себя хранитель печати. Дрожащей рукой он провел по лбу.

– Прошу меня извинить. Но эта ужасная жара…

– Здесь вовсе не жарко, – заметил Юг де Бувилль. Сделав над собой огромное усилие, Ногарэ сказал каким-то чужим голосом:

– Интересы государства и христианской веры велят нам действовать именно так.

Он замолчал, и присутствующие так и не поняли, почему хранитель печати столь немногословен сегодня.

– Ваше мнение, Мариньи?

– Предлагаю перевезти в Кагор останки усопшего Климента V под тем предлогом, что такова была его последняя воля, – это даст понять конклаву, что следует поторопиться. Поручить эту благочестивую миссию можно племяннику покойного папы Бертрану де Го. А мессир Ногарэ в свою очередь отправится туда с необходимыми полномочиями и в сопровождении стражи, как и положено. Многочисленная и притом хорошо вооруженная стража обеспечит выполнение нашей воли.

Карл Валуа сердито отвернулся от говорившего: он отнюдь не одобрял применения силы.

– А как же будет с моим разводом? – осведомился Людовик Наваррский.

– Помолчите, Людовик, – оборвал его король. – Из-за вашего развода мы и хлопочем.

– Хорошо, государь, – сказал вдруг Ногарэ, не понимая, что говорит.

Голос его прозвучал хрипло и еле слышно. Он чувствовал, что в голове у него мутится, а вещи принимают несвойственные им размеры и форму. Своды залы вдруг показались ему непомерно высокими, как в Сент-Шапели. А затем они внезапно надвинулись, нависли над ним, как потолок погреба, где он обычно допрашивал подсудимых.

– Что же это такое? – спросил он, пытаясь расстегнуть свою одежду.