Морис Дрюон: Узница Шато-Гайара

«Тюремщик королевы Франции, – твердил про себя комендант, – этого только не доставало».

Никто не молился, но каждый с самой богомольной миной следил за службой, думая о себе и о своих делах.

– Requiem aeternam dona eis Domine…[ 2 2 Вечный покой дай ему, Господи.. (лат.). ] – выводил капеллан нараспев.

Творя заупокойные молитвы, капеллан с неистовой завистью думал о счастливой доле тех священнослужителей, что, облачившись в богатые ризы, отправляют сейчас ту же заупокойную службу под гулкими сводами собора Парижской Богоматери. Опальный доминиканец, мечтавший в свое время занять пост Великого инквизитора, печально оканчивал свои дни в качестве капеллана при узилище. И он тоже спрашивал себя, не переменится ли к лучшему при новом царствовании его злосчастная судьба.

– Et lux perpetua luceat eis…[ 3 3 О, свете немеркнущий… (лат.) ] – подхватил комендант крепости, с завистью представляя себе, как гарцует сейчас на коне во главе погребальной процессии счастливчик Алэн де Парейль, капитан королевских лучников.

– Requiem aeternam… Выходит, даже по чарочке не поднесут? – спросил вполголоса стражник по прозвищу Толстый Гийом у помощника коменданта Лалэна.

А две пленные принцессы старались не проронить ни слова, боясь выдать свою великую радость.

Конечно, в этот день во многих церквах Франции многие люди искренне оплакивали кончину короля Филиппа, но большинство не сумело бы даже объяснить, какое именно чувство источает из глаз их слезы: просто они хоронили короля, под властью которого жили, и вместе с ушедшим королем ушла их молодость.

Но не в тюрьме Шато-Гайар следовало искать подобных чувств.

Едва лишь заупокойная месса окончилась, Маргарита Бургундская первая шагнула к коменданту.

– Мессир Берсюме, я желала бы поговорить с вами о весьма важных предметах, касающихся и вас лично, – произнесла она, пристально глядя ему в глаза.

Когда Маргарита Бургундская погружала свой взгляд в зрачки тюремщика, он всякий раз испытывал непонятное смущение, а сегодня и подавно.

Берсюме невольно потупил глаза.

– Я выслушаю вас позже, мадам, – сказал он, – только обойду дозором крепость и сменю караул.

Потом, обратясь к своему помощнику Лалэну, приказал ему препроводить принцесс обратно в башню и, понизив голос до полушепота, велел вести себя сугубо осторожно.

В башне, служившей узилищем Маргарите и Бланке, имелось всего три высоких круглых залы, расположенных друг над другом и схожих до мелочей, – в каждой был камин с колпаком, сводчатый потолок покоился на восьми арках; комнаты эти были связаны между собой винтовой лестницей, проложенной в толще стены. В нижней зале дежурила стража – та самая стража, которая доставляла капитану Берсюме столько тревог и забот, которую приходилось сменять каждые шесть часов и которую, к великому его ужасу, в любое время могли подкупить, ввести в соблазн или одурачить. Маргариту держали в зале второго этажа, а Бланку – третьего. На ночь запиралась крепкая дверь на середине лестницы, разделявшая покои принцесс, в дневное же время им было дано право общаться между собой.

Когда Лалэн ввел узниц в башню, они не обменялись ни словом, обе ждали, чтобы затих шум его шагов, привычный скрип петель и скрежет замков.

Только тогда они осмелились переглянуться и в невольном порыве бросились в объятия друг другу.

– Умер! Умер! – сорвался с их губ ликующий крик. Счастливый смех сменялся рыданиями, они кричали, обнимались, плясали от радости и твердили:

– Умер! Умер!

Затем обе сорвали ненавистные холщовые чепцы и с облегчением тряхнули кудрями, короткими кудрями, не успевшими еще отрасти за полгода тюремного заключения.

Черные колечки вились вокруг лба Маргариты. Густые неровные пряди цвета соломы покрывали головку Бланки. Она провела ладонью по непокорным волосам, откидывая их со лба на затылок, и, вопросительно взглянув на кузину, воскликнула:

– Зеркало! Первым делом я хочу, чтобы мне дали зеркало! Скажи, Маргарита, я по-прежнему хорошенькая или нет?

Бланка говорила так, словно с минуты на минуту им должны вернуть свободу и самое главное теперь было позаботиться о своей внешности.

– Как, должно быть, я постарела, если ты задаешь мне такой вопрос! – вздохнула Маргарита.

– Нет, нет, – запротестовала Бланка. – Ты все такая же красивая, как и прежде.

Бланка произнесла эти слова с искренним убеждением: совместные страдания не позволяют видеть плачевных перемен во внешности своего товарища по заключению. Маргарита отрицательно покачала головой; она-то знала, что Бланка заблуждается.