Георгий Шторм - Повесть о Болотникове

«Великий государь, царь и великий князь Борис Федорович… и сын его… царевич князь Федор Борисович… велели крестьянам давать выход».

Боярин записал.

— То — к смуте, — сказал он, не глядя на царя.

Попы бранились у Фролова моста.

Сказочники, певавшие про стару старину, про Велик Новгород, приумолкли.

Всюду толковали о кончине мира. Странники, шедшие «ко святым местам», говорили, крестясь:

— Взыграл в море кит-рыба и хотел потопить Соловецкий монастырь…

— Седни видели: огненные сражались в небесах полчища…

— Два молодых месяца стояли над Московским Кремлем…

В толпу клином врезались пестро одетые всадники. В воротах мелькнули чалмы и халаты. Народ повалил вслед за ними. С высоты тягучей медной капелью падал размеренный звон.

Царь осматривал новую колокольню: над звонницей Петрока столпом высился Иван. Бояре стояли, задрав головы. Один из них, Афанасьев, вел в стороне беседу с иноземцем Ричардом Ли, весной прибывшим из Лондона. Англичанин говорил:

— Получил я вести. Посла вашего Микулина приняли у нас с великою честью. Видел он рыцарские игры и театр и остался весьма доволен. Особливо утешил его наш славный лицедей Шекспэр. На приеме Микулин один сидел, а прочие лорды не садились. Королева славила вашего государя и стоя пила здоровье Борисово…

— Добро, Личард, — сказал боярин, чуть улыбнувшись, — и государь вас пожаловал — вольный торг вам дал…

Недалеко от звонницы были штофные палаты Марка Чинопи, вызванного при Федоре из Италии для тканья парчи. Чинопи стоял в толпе своих подмастерьев, ища кого-то глазами. К Ивану Великому подходили люди в чалмах и халатах — персидские гости, прибывшие ко двору два дня назад.

Среди них был венецианец, выкупленный у московского купца Урух-беком. Франческо не удалось уехать с посольством: он заболел и остался в Астрахани. Поджидая караван, прожил он около года у выкупившего его земляка, Антонио Ферано. В Москву итальянец прибыл вольным. Чинопи взялся представить его царю…

Борис двинулся к теремам. Штофный мастер, подойдя к Афанасьеву, глазами указал на венецианца. Окольничий выступил вперед.

— Государь, — сказал он, — веницейской земли знатный резчик и золотого дела мастер Франческо Ачентини бьет челом, желает тебе мастерством своим послужить.

Годунов, взглянув на Ачентини, спросил:

— В камнях иноземец толк знает ли?

— Марк сказывал — ведомо ему и то.

На груди Бориса висел крест, наведенный сквозной зеленой эмалью, четыре яхонтовые искорки горели по его концам.

— Молви-ка, добрые ль камни? — спросил он, знаком подзывая к себе итальянца.

Ачентини приблизился. Чинопи перевел ответ:

— Все камни, государь, зреют в земле. Эти камни немного еще не дозрели.

Борис усмехнулся.

— Изрядно, — молвил он. — Будь у нас за столом нынче. А жалованье положим тебе смотря по тому, как будешь пригож.

Царь медленно пошел по двору; за ним потянулись бояре. Поравнявшийся с Афанасьевым Шуйский спросил:

— Про што у тебя с Личардом речь была?

— Да сказывал он, каково Микулина у них встречали. Королева-де государево здоровье стоя пьет.

— Как бы та честь Борисовой казне в убыток не стала, — ответил Шуйский.

Бояре засмеялись и прибавили шагу. В тот же миг на дороге показались бегущие люди. Стоящий у звонницы народ зашумел.

— Хлопка-Косолапа везут! — крикнул одноглазый холоп в рваном распахнутом тулупе.

— Эй, полно!

— Верно, крещеные! Под Москвой у него с Басмановым было. Государевых людей, бают, без числа побито!

— Эх, воров — што грибов!

Толпа, рассыпавшись, побежала к воротам.

— Вали, ребята! Поглядим, каков он есть, Хлопок-Косолап!..

«…И преста всяко дело земли… и не обвея ветр травы земные за 10 седмиц дней… и поби мраз сильный всяк труд дел человеческих в полях…»

Привозный хлеб зорко стерегли закупщики. С утра поджидали они возы, толпясь у застав. Сторговав зерно, боярские люди набавляли «много цену». Покупать хлеб прежней мерою — бочками — стало не под силу московскому люду. Объявилась неслыханная мера четверик .

Вотчинники гнали от себя холопов, не желая кормить их, но отпускных не давали.

Холопы питались милостыней, шли на Комаринщину, мерли с голоду на дорогах. «Нас, сирот, никто не примет, — говорили они, — потому что у нас отпускных нет».