Даниил Мордовцев - За чьи грехи?

В ночной темноте грянули вдруг выстрелы: это был знак, что город в руках у казаков.

Воевода, сбежав со стены, вскочил на своего Карабаха и помчался туда, где он слышал крики торжества. За ним ринулись дети боярские, дворяне и оставшиеся верными стрелецкие головы. Но их ждала там гибель: чернь и казаки бросились на них и всех перебили.

Костка гудошник, заметив воеводу, бросился на него с копьем.

— А! так я ж тебя ссажу с коня!

Копье вонзилось в живот воеводы, и князь Прозоровский свалился с своего великолепного Карабаха. Испуганный конь умчался, а стонущего воеводу какой-то сердобольный старик на своих плечах стащил в соборную церковь и там положил на ковер.

Городские ворота между тем отворили, и вся масса разинцев двинулась в город и затопила площади и улицы.

Начались неистовства, о которых мы говорить не намерены…

Скажем только, что князь Прозоровский самим Разиным был столкнут с раската, и его защитник, Фрол Дура, изрублен казаками в куски…

Разин пробыл в Астрахани три недели, завел в городе казацкие порядки и уничтожил посты — всем велел есть скоромное.

Сдав город Ваське-Усу, как своему наместнику, Разин накануне выступления в поход приказал привести к себе сыновей князя Прозоровского.

— Как зовут тебя? — спросил он старшего мальчика.

— Князь Степан, княж сын Семенов Прозоровский, — бойко отвечал мальчик.

— Мудрено что-то, — зло усмехнулся атаман, — и сам князь и княж сын, да еще и Степан, мой тезка, значит… Ладно… А боярином будешь?

— Буду, — отвечал мальчик.

— Ну, это еще старуха надвое сказала, — снова усмехнулся Разин. — А в казаки хочешь?

— Нет, не хочу.

— Молодец, из тебя будет прок. А тебя как зовут? — обратился он к младшему.

— Сеней, — отвечал робко мальчик.

— Только-то? А тоже, поди, князь и княж сын… А боярином будешь? Высоко пойдешь?

Мальчик молчал.

— Вот что, атаманы-молодцы, — обратился Разин к окружавшим его, — эти щенята высоко пойдут, как вырастут… Пущай же теперь пойдут повыше… только ногами кверху. Поняли? а? повесить их за ноги!

Двое из казаков распустили на себе кушаки, связали ноги юным Прозоровским, которые от страха не могли даже плакать, и подвесили их с раската… Тут только послышались крики несчастных детей… Личики их затекали кровью…

— Довольно! Тащи сюда щенят! Их подняли и развязали.

— Ну, тезка, а теперь будешь боярином? Будешь вешать нашего брата? — спросил Разин старшего.

Мальчик плакал и молчал.

— Аспид будет, — заметил Разин, глядя на него. — Туда его — к отцу!

И казаки столкнули мальчика с раската…

— Ну, а этого малыша жаль, — сказал Разин. — А чтоб он не был боярином, все-таки — выпороть его! Подымайте рубашонку.

Ребенка тут же высекли ремнем, но слегка.

— Ну, теперь не будешь боярином, — гладя мальчика по головке, сказал Разин. — Сеченый — что за боярин! А теперь отвезите сеченого к матери.

Под раскатом кто-то шел и пьяным голосом распевал:

— Да это никак поп Никифор? Ах, горемыка!

Это и был действительно царицынский соборный протопоп. После ужасной смерти дочери он пристал к казакам и с горя стал пить.

Был уже сентябрь месяц на исходе.

Воин Афанасьевич Ордин-Нащокин, с успехом исполнив возложенное на него царем трудное поручение по сбору ратных людей с привятских и прикамских волостей, находился уже в Казани в распоряжении воеводы Борятинского и ожидал со дня на день выступления в поход, когда рано утром, сидя на берегу озера Булака, куда он ходил, чтобы размыкать свою тоску, к нему подошла старая цыганка и, вглядевшись в него, таинственно проговорила:

— Об чем закручинился, добрый молодец? Коли о том, что на Москве, так ту кручину я руками разведу, а коли о том, что случилось в Астрахани, — так и к той кручине я ума-разума приложу.

Воина поразил этот двойственный намек цыганки.

— А ты почем знаешь о моей кручине? — спросил он.

— Черная птица всюду летала, всюду все видала и добрым людям помогала: поможет и тебе черная птица, добрый молодец, — по-прежнему таинственно отвечала цыганка.

— Чем же она поможет мне?

— А кручину с сердца сымет, а замест кручины — радость положит; а та радость астраханской кручине сродни будет, а тебе, добрый молодец, вдвое сродни, — все так же загадочно отвечала цыганка.