Аркадий Савеличев - Савва Морозов - Смерть во спасение

Москвичи терпели строительную поруху — что поделаешь. Шли с покупками от «Мюра и Мерилиза», утирались Морозовым же введенными в моду вышитыми платочками. Надменные лихачи вынуждены были придерживать рысаков — пропускать ломовых извозчиков; они тянулись со всех пригородных складов, запрудив узкий переулок. Городовые никак не могли навести порядок, срывали зло на Морозове:

— Ну постой, старый обрядец, когда — нито и ты нам попадешься!

Этому «старому обрядцу» едва подваливало к сорока. Да и не ходил он на Рогожское кладбище к заветным старым могилам, разве что с матушкой Марией Федоровной в поминальную субботу ездил — под ее насупленные взгляды. И позыва душевного не было, да и некогда. Любил он всякую несуразицу. Раз новое дело свалилось на плечи — тяни. Роскошный особняк на Спиридоньевке, дача в Покровском, отцовское поместье в Усадах, в Крыму своя же дача завелась, даже около Перми на Каме. Наконец и родовое гнездо при Никольской мануфактуре, а ночует в берлоге при стройке. Не от скупости — от желания побыстрее все закончить. Не будешь же каждый день из Орехова в Москву таскаться. И там, и здесь догляд нужен. Что Костенька с Володенькой! Прекраснодушные люди, но никудышные хозяйственники. Всякий норовит их объегорить. А карман‑то, даже морозовский, не бездонен. Держи шире!

Но была еще одна причина, по которой он частенько ночевал при театре. Бардачок, что ли, спешную жизнь тешил? Холостяк и милая купеческая душа для иной заблудшей души театральной? Кто тут видит, кто тут слышит?

Стены без прикрас, но они слышали нежный шепоток:

— Саввушка?

Имя было вроде бы знакомое, так говаривали под настроение и Зинуля, но вот поди ж ты! После он качал отяжелевшей головой и на манер ученого попугая говорил:

— Сав-ва, дур-рак!

Это успокаивало и давало возможность после трудов дневных и вечерних заснуть благостным сном. Бессонница его не донимала, нет.

Разве что странные намеки друзей. Костенька как‑то заскочил к нему на огонек и, забыв свою режиссерскую важность, торопливо выпалил:

— Савва Тимофеевич, ты мне весь театр испортишь.

Не сразу, но дошло. Он расхохотался:

— Ну, раз вы с Владимиром Ивановичем ничего поделать не можете. с театром‑то вашим!

Станиславский несколько дней не разговаривал, но тут Левитан с братцем Сергеем на тот же манер заявились. Этак часа в два после полуночи! Братец коньячок попивал да галстук беспрестанно оправлял, словно опять к своей венгерке собирался, а Левитан в откровения пустился.

— Я знаю, — качал он своей чернущей, но как бы пеплом посыпанной головой, — почему она мне отказала. Савва Тимофеевич, только вы один и можете горю помочь!

Ночные бредни художника и вовсе на ум не лезли.

— Что вы знаете, Исаак? Кто и в чем вам отказал? Вам, которого вся Москва боготворит?

— Но она‑то?

— Да кто — она? Говорите, черт побери!

— Мария Павловна, разумеется.

Тут уж хоть святых выноси! Захотелось взять этого самонадеянного художника за шиворот и вышвырнуть вон. Но братец попридержал руку:

— Савва, она ведь и меня обидела. Да-да! — поспешил он отвести очередной нелепый вопрос. — Я своего рода сватом заделался, решил донести до сердца Марии Павловны желание Исаака. Честное и благородное желание — видеть своей женой эту умнейшую женщину. Такому художнику, как он, — обнял совсем разрюмившегося Левитана, — опора в жизни нужна. Железная, если хочешь знать!

Да вы о лесах строительных говорите. или о бабах?! — совсем вывели из себя Савву эти ночные гуляки.

— О женщинах, братец, о женщинах, — деликатно поправил его Сергей. — Ты в них толк понимаешь, вразуми Марию Павловну: лучшего мужа, чем Исаак, ей не найти.

Страсть каким рассудительным заделался Сергей! А сам до сих пор жениться не хочет и ходит к своей венгерке — плясунье не иначе как в сопровождении личного доктора.

Будь художник один, он не стал бы грубить, но братец‑то своей, морозовской, крови. Отсюда, после долгого хохота, и крик нешуточный:

— Пейте, да уходите, бездельники! Я спать хочу! Мне завтра дело делать надо. Де-ело, можете вы это понять?

Они, конечно, ничего не поняли, но бессонницу нагнали. Вот после их ухода он и сказал сам себе:

— Нет, не дурак, ты просто осел, Савва! Бухарский осел!

Это тоже ведь к делу имело прямое отношение. Занятому театрами купчине подсовывали самый дрянной хлопок. Какой ситчик из него мог быть?

Он забегал по своей опустевшей берлоге, пиная меблишку. А что тут можно под настроение пинать? Две комнаты, наспех оборудованные под жилье. Стол, кровать, шкаф, буфетец непременный, несколько кресел, умывальник и единственная роскошь — протянутый за немалые деньги телефон. Без него невозможно было руководить своей обширной империей. Ясно, что ему сейчас нужно. Астрахань!