Аркадий Савеличев - Савва Морозов - Смерть во спасение

Дед стоял как дуб во чистом поле, един. Не знал этой самой конкуренции. Не знают такого словца и нынешние ткачи-ручники, но им приходится тягаться с английскими машинами, с той же Никольской мануфактурой. Под одним хозяином — лапоть и сапог. Ну не дурак ли ты, Савва Тимофеевич? Окрестных крестьян пожалел? Приятно во всем обвинить кого‑нибудь другого — не себя. К примеру, Олежка Вязьмин — не он ли затащил в проклятое Ваулово?

Было, было дело.

Великовозрастные и давно уже семейные студиозы вздумали порезвиться. А чего же лучше — на пару парой? Олежке не терпелось похвалиться новым куском Владимирщины, который он по нынешней нищете чуть ли не задарма отхватил. По его словам выходило — и места лучшего нет на земле. А уж река‑то, которая носила древнее имя Вольга, и вовсе бесподобна. Чего не померещится под хороший коньячок да балычок?

Река, конечно, убогонькой речкой оказалась, хоть и была притоком Клязьмы, селеньице махонькое, дома под соломенными крышами. Зато девы, девы! Олежка Вязьмин помнил, как угощал его когда‑то в Никольском студиоз Саввушка, — угостил не хуже.

Несколько лет назад еще дело было. Нынешний Савва Тимофеевич не только имечка, и лица‑то своей дивной дивы не помнил. Заматерел духом и телом помещик Олег Вязьмин — хоть и шутливо, но матерился нынешний фабрикант Савва Морозов:

— Матушку твою на рогатом соседушке повенчай, эва!..

Кажется, громковато выражался, потому что нынешний кучер, Матюшка, на ухо вострее прежнего Данилки оказался.

— Как при таких мужиках, как мы, не быть рогатыми! — вместе с хозяином и себя заодно похвалил.

— Да ведь рога‑то — их ведь и обломать могут, — недовольно уронил Савва Тимофеевич.

— Сами же любите повторять — не боись, Матюшка! — Недовольство и у кучера проявилось. — Куда править‑то? Прямо к фабрикантше?

Колеса простучали по мостику через эту самую Вольгу, и вот оно — Ваулово. Фабричные, красного кирпича стены, дома почти все под дранкой и под тесом — мало где соломой крыши топорщились. Все взрослое и даже детское население с фабричного рубля жило, за эти годы пообжились. Платил хозяин немногим меньше, чем Никольским ткачам, хотя пользы от них было с гулькин нос. Этот носишко — краса самой фабрикантши. Савва Тимофеевич пробовал называть ее художницей, но не пошло, старое осталось: Пелагея- ручница. Как ткала на кроснах до семидесяти лет, так ткалось и сейчас. Ну, кросна получше, челноки полегче, пряжа покрасивее, а все та же настырность: не замай, хозяин! Савва Тимофеевич напускал на нее и московских художников, но вынужден был отступиться: на скатерках, салфетках, полушалках, детских и прочих передничках все равно проступал какой‑нибудь носишко — если не гулькин, так дунькин. Какие‑то веселые лешие да их развеселые бабцы. Разбойного вида скоморохи да разбойнички с царскими коронами на головах. Того и гляди, с Пелагеей-фабрикантшей во Владимирский централ загремишь!

Но что‑то прельщало во всей этой несуразной нечисти. Как и в самой Пелагеюшке — седые космы, юркие глазешки. Поклонилась как должно, в пояс, а сказала с укусочкой:

— Девок‑то, гли, больше не будешь портить, хозяюшко?..

— Буду, — потрепал он ее свалявшиеся космы. — Для того и гостинцев привез. Раздай.

— Все такой же ты, Савва Тимофеевич.

— Какой же, Пелагеюшка?

— Несуразный, Саввушка.

Так разговаривать с хозяином могла только она одна. Все это ручное ткачество на ее синеватых руках и держалось. Конечно, поставы ставили молодые женщины, и челноки в их ловких руках мелькали, но законодательницей‑то здешней моды была она, Пелагея- фабрикантша. Уму непостижимо, но в ее старой голове постоянно роились какие‑то сказочные бредни. Грамоты она не знала, рисовать на бумаге не умела, а на холстине — пожалте! Лен, хлопок да шерсть — обычные нитки, только сучивала их Пелагея по- своему, а уж красила с приговорами:

— Дай, осподи, пламень молоньи, синь небесную, зелень лесную, рябь клязьминскую!

Известно, рябила струя в Клязьме: то один болотный ручей желтизны нагонял, то другой черноты торфяной, то студенец из донья ярким светом брызнет, а там и листик березовый или ореховый плывет, да все под сиверком, который и нагоняет шалую пестрину. Поди скажи, какой цвет у Клязьмы!

Сказать словесно Пелагея ничего не могла, а только пальцем заскорузлым тыкала:

— Правей красным надо. Левей синь!.. — Только косы драла: — У-у, мужичье на уме, а тканина‑то наша женской родины.

Мужики-ткачи заправляли на механических фабриках, а родословная этой фабрички с женщин и началась. Какой мужик вытерпит привередливость бабских красок! Это все равно, что терпеть и саму Пелагею.